Это — важное открытие нашего века, сделанное в литературном языке, и впоследствии мы не раз им воспользовались.
В 1921 году учителя отмечали, что прежние выражения стали заменяться странными сочетаниями: четкий стиль вместо отчетливый — от читать; выявление вместо проявление («выявление характера»); любимое слово начала века настроение стало замениться словом самочувствие, а сегодня мы свободно пользуемся обоими, не подозревая, что поначалу одно из них должно было заменить другое, потому что точнее выражало личное переживание человека.
Выбор слова при замене прежнего показателен сам по себе. Внутренней формой своей «новое» слово выражает изменившееся отношение к сути явления. Потому и потребовались новый поворот мысли, новая словесная оценка. Так могли возникнуть слова-символы, которые настолько точно выражали сущность эпохи, что оказались под опасностью запрета властей.
При Павле I были запрещены слова гражданин, отечество, даже представитель. Понадобились другие слова, которые и появились. Не обыватель (как требовал Павел) вместо гражданина, а мещанин, и тут же нейтральное горожанин. Все три слова общего смысла, но вот какая решительная разница: обыватель — обитает, мещанин — сидит на своем месте, горожанин же проживает в городе. Обыватель — бывает, мещанин замещает, а горожанин — то же, что гражданин, но только по-русски сказано, не по-славянски. Есть разница? Есть. Она сознавалась и в те времена, когда возникали слова. Слово живет не само по себе, его употребляют люди. Так и осталось в осадке нечто, что сохранило для нас эту разницу: обыватель — неодобрительно и с укоризной, мещанин — почти так же, но с большей силой. А вот горожанин, оттого, что происходит от гражданина, — слово нейтрального смысла, самое общее слово.
Вот ведь верно: выгонишь в дверь — влетит в окно. Нужно — так нужно, ничего не попишешь. Когда под запрет попало слово отечество, вспомнили старое книжное слово отчизна, а чтобы в пару к нему сохранилось и народное русское, стали с измененным ударением пользоваться словом роди́на: ро́дина. Так запрет на слово стал толчком к появлению новых, которые, заменяя прежние, впитали в себя и значения их, и смысл, и образ. Ведь отечество и отчизна — обшего корня, оба связаны с землей отцов, вот только суффиксы разные; приходится прятаться и за суффиксами.
В 30-е годы XIX века «не пропускались многие слова, между прочими: республика, мятежники… и таким образом, — пишет мемуарист А. И. Дельвиг, — слово республика заменялось словом общество, а слово мятежник заменялось словом злодей, отчего выходила галиматья». И в этом случае «казенные» слова-заместители не вполне отвечали нуждам общения: не были связаны с теми, которых замещали, ни образом, ни понятием, хотя бы близким. В них слишком явно проглядывает намеренность; не органичны они для самого языка, а потому и бесполезны. Вот отчего и галиматья… разве всякий мятежник — злодей?
В 1848 году под подозрение царской цензуры попали слова из лексикона В. Г. Белинского: принципы, прогресс, доктрины, гуманность и прочие, поскольку и они якобы «портят наш язык». Портят настолько основательно, что с мая 1858 года запрещено употреблять в печати слово прогресс. Однако демократическая печать не отказалась от понятий, связанных с этими терминами, и стала понемногу подбирать им замены. Не прогресс — так движение, развитие, обновление… Еще описательно, целыми оборотами речи, уклончиво, но вполне понятно.
В годы консервативных реформ размышляли над проектом нового университетского устава, предлагая отменить слова университет, академия, ректор, профессор, доцент, факультет, лекция и другие, ставшие интернациональными. Можно себе представить, То получилось бы из этой «реформы». Придумали бы новые слова, может быть и удачные, но — зачем? Термины образа не имеют, да и трудно составить новый термин на основе только русского корня.
Вместе с тем каждое слово, получившее вес в свое время, становится символом. «Два чрезвычайно характеристичные слова, — заметил А. В. Никитенко в 1873 году, — из которых каждое выражает целую эпоху и целую систему, господствующую в высших административных кругах: распекать принадлежит николаевскому времени, подтянуть — нынешнему» (то есть времени Александра II). Глаголы в их переносном, образном смысле стали признаком времени. Содержанием же их наполняли люди, представители разных классов.
А вот и еще примеры совсем другого рода. В XIX веке хирург назывался оператором, практикующий врач — практикантом, исполнитель на музыкальных инструментах — игрецом, и т. д. Почему бы нам и не сохранить эти слова в таком их значении? Ответ однозначен: неточно, неудобно, нехорошо. Не содержали эти слова того значения, какое требуется для обозначения определенных специалистов. Сами специалисты только возникли, и сознание искало ближайшего образа, которым можно было бы отметить особенности нового понятия. Образа нет. Игрец, например, и шутник, и игрок, и картежник — все вместе, но также и музыкант. И на дуде игрец… Но рояль не дуда, так при чем тут игрец?
«Кур во щах»
Бывает и так, что старинный словесный образ, основательно подзабытый по причине изменения и культуры, и быта, со временем становится вдруг чем-то важен. Тогда возникает — вполне понятное и обычное — желание его «оживить», то есть как бы понять с точки зрения своего времени, включить и его «образ» в современный образный ряд. И часто приписывают старинному образу вовсе не тот смысл, который слово имело когда-то. Самый яркий пример этого — выражение (попал) как кур во щи. Многие читатели сразу же возразят: не во щи, а в ощип. Найдутся и такие, кто скажет по-иному: в щип или в шип, а не то и что-то иное придумают. Важно, что каждый пытается объяснить почти непонятный теперь образ речения, именно в образе этом отыскивая смысл поговорки.
Попробуем разобраться, кто прав. Петербургский писатель Борис Тимофеев, один из создателей «ощипа», сорок лет назад заметил: «Из кур, как правило, щей не варят. В чем же дело? Куда же в таком случае попал петух (кур в старинном именовании)?»
Писатель волен воображать, историк языка обязан внимать фактам. Факты же таковы. Слово щи происхождением связано со словом сок и похоже на сочень (но в нынешнем сочне сока тоже нет). После многих изменений гласного ъ в корне возникло сложное сочетание счи, шти, сти, а произношение щи стало литературным; между тем именно оно содержанием своим никак не напоминает ни о соке, ни о жидкой похлебке. В старинных текстах находим упоминание о щах репных, капустных, борщевых (из травы борщевика), зеленых и прочих, и просто серые щи — все это постный овощной суп, в котором согласно определению никакого мяса быть не должно, даже куриного (в те отдаленные времена мясные и рыбные отвары одинаково именовались ухой).