И вот еще речения, до боли знакомые, примелькаюсь, всегда с нами: столовая — на столько-то посадочных мест, пара дней или пара дел, загадочные яйцо и кура вместо русского я́йца и ку́ры. Время от времени поражают воображение разные объявления. «Товар с витрины не продается» — но ведь это не товар, а экспонат! «Салон для приема стеклотары» — очень мило; так говорили у Помяловского в прошлом веке столичные горничные: «салон вам ручкой!» «Требуйте долива пива после отстоя пены!» — торжественный гекзаметр в «административно-торговом» применении.
Мещанство изгаживает язык в угоду мелким надобностям дня. Мещане говорят красиво и этим отличаются, например, от бюрократов, которые говорят возвышенно. А ведь язык — не штампы и формулы, готовые к употреблению, а та внутренняя сила образа, которая веками стоит за корнем слова и в нужный момент развернется новым словом, оборотом, фразой. Мещанский же язык враждебен творческому началу.
Как ни странно, из воровского жаргона в нашу речь вошло много слов. Нравственное чувство современника всячески противится им. Наоборот, мещанина привлекают такие слова, таинственность и дерзость незаконного, действия, стремление отхватить кусок пожирнее притягательны для него. Отсюда и привязанность к непонятной другим воровской лексике.
В 30-е годы XX века исподтишка, сначала как шутка и будто в переносном смысле, вошло в разговорную речь из еврейского жаргона выражение по блату — то есть незаконным образом. Ни у Даля, ни у Грота в словарях прошлого века ни этого слова, ни ему подобного нет, и только словарь под редакцией Д. Н. Ушакова в 1935 году впервые включил блат с пометами новое, просторечное, вульгарное. В 1950 году 17-томный «Словарь русского литературного языка», который «по должности» обязан был включать в себя все слова, попавшие на печатные страницы, повторил определение словаря Ушакова, но уже подробнее, словно источник заимствования становился малоизвестным: По блату — о незаконном способе получения чего-то путем протекции или обмана.
О первых послевоенных годах рассказывает роман А. Рекемчука «Тридцать шесть и шесть». Горячие проблемы 40-х годов поданы в разговорах двадцатилетнего журналиста Алексея. Вот один такой разговор с пожилым театральным режиссером:
— Не в Истоминой дело, а в самих словах, — уже спокойнее объяснил Алексей. — Слова какие-то старорежимные: покровительство, протекция… Тьфу.
— А как же это теперь называется? Просветите, если не секрет.
— Ну, блат.
— Блат! Так ведь это еще хуже. И само слово хуже, и то, что оно обозначает, хуже.
Какая знаменательная смена декораций! Покровительство пришло в XVIII веке, протекция — порождение века XIX. Всесильный барин, способный покровительствовать таланту, влиятельный чиновник, умеющий составить протекцию начинающему, опустились до уровня мелкого мошенника, воровски устраивающего личные делишки — и не только в темных подворотнях: блат.
Неодобрение, которым встретило предшествующее нам поколение выражение по блату, удостоверяется и тем, что в популярных словарях оно не отмечалось вовсе (первое издание словаря С. И. Ожегова в 1949 году), и даже в фельетонах 30-х годов, уже открывших это явление мещанского быта, самого слова блат избегали. Но взгляните на последние издания того же словаря, выходящие в 80-е годы, на четырехтомный академический словарь. В них находим уже не сочетание по блату с пометой вульг. (вульгарное), но самостоятельное значение отдельного слова, имени существительного и значит — существующего: Блат — знакомство, связи, которые можно использовать в личных корыстных интересах: найти блат, по блату (незаконным способом).
За треть века смысл слова переменился, изменилась и точка отсчета в его значениях: уже не честный человек этим словом порицает жулика, а сам жулик оценивает «деловые» возможности окружающих его людей! Пытаясь навязать нам свой взгляд на мир, он выворачивает слово наизнанку, изменяя его оценочный смысл. Сегодня этому слову отказано в словарях в помете вульгарное. Встречая его в речи, мы уже не слышим за ним ни таинства языка посвященных, ни грубости воровского жаргона — то есть ни свойственного изначально этому слову значения укрыватель, ни характерного для него позднее значения взятка. Теперь слово блат — само по себе как выражение понятия, а не просто определение чего-то противозаконно-потаенного, хотя бы той же взятки.
Конечно, это попытка, но хотелось бы верить — еще не победа. Попытка смягчить, сгладить, притупить гражданское неприятие самого понятия — вот что содержится в изменении оценки вульгарного слова: уже не покровительство и даже не простые связи, а главный жизненный принцип кроется в понятии, овеществленном этим словом, принцип, распространению которого призван воспрепятствовать уголовный кодекс.
Эмоции разговорной речи мещан вообще довольно крепко повязаны интересом к воровскому жаргону, это настораживает. В привязанности к старым арго виден социальный вызов мещанина, который нагло выражает свое презрение к тем, кого почитает низшими. Он оторвал себе вещь, он кого-то подначил, он вызвонил и провернул дельце, он облапошил и потом заначил, но пока еще не погорел, не влип, не засыпался. Эти и сотни других малопочтенных ныне слов пришли из воровской речи прошлого века. В словаре Даля их нет (или даны они с пометой: «так говорят мазурики»), в словаре Ушакова кое-что появляется, но с пометами: фамильярно, вульгарно, новое из воровского арго. Современный же словарь снабжает их пометой просторечие. Словарь в своих показаниях всегда объективен, он сурово напоминает, насколько сегодня мы равнодушны к слову, позабыли происхождение, смысл его и значение.
Мещанин не просто привносит новое, переносное значение в слово, как это принято в русском языке, он ломает все законы движения смысла в нем. Он нахально совершает насилие, извлекая из слова вторичный смысл, низводя народное слово на уровень «вторсырья». Бедный — неимущий, в переносном смысле — несчастный, жалкий. Так употребит это слово каждый нормальный человек. Мещанин выворачивает его, и бедный для него — неразворотливый, тот, кто «не рубит».
Дешевый значит в переносном смысле ничтожный, пустой. Для мещанина же дешевый — это нечестный. Крепкий — по смыслу твердый, а в переносном значении — надежный, верный. Воровская речь надругалась и над этим словом, вывернув его наизнанку: крепкий — это слишком доверчивый. Каждое слово, перебирая и прицениваясь, метит шайка своим клеймом, вырывая его из связи значений, оскопляя образный смысл его, лишая потомства.
Бедный как глупый, дешевый как бесчестный, крепкий как доверчивый, серый как подозрительный — все эти русские слова, выражая преступный взгляд исподлобья, в этом своем смысле как бы приговорены к насильственной и преждевременной смерти. Снять с них налет преступного мира — наша обязанность перед потомками.
Вся чисто внешняя экспрессия речи мещан сводится к уменьшительности: фирмочка, точненько, везунчик, заначка, сходняк, разворотистый, наведенец, несунишка и множество прочих, в которых хамское самодовольство выходит наружу. Экспрессия речи выражает личность — верно, но для чего нам экспрессивная речь личины?