Еще у Ломоносова вздор и чепуха выступали в исконном значении: мусор, сор, ненужные отходы. Как разговорные слова они и попали в литературу: вздор часто встречается у Пушкина, чепуха — у Тургенева, дрянь — у кого угодно. С конца XVIII века появились и выразительные заимствования: галиматья, белиберда, ахинея. Явилась и чушь — непонятное слово, скорее всего из немецкого Stuß — слова приблизительно с таким же смыслом; появилась и гиль, и много подобных слов. Но, странное дело, в каждом кругу излюбленным было только что-то свое, особое, отличное от других.
Вздор и чепуха навсегда остались русскими, поскольку русскими они и были. Заложенный в них словесный «образ» как бы живет и сейчас: случалось, например, слышать о каком-то фильме: «мусор!» А это ведь и есть все та же чепуха или, если хотите, дрянь. Образ живет, порождая все новые выражения, которые освежают сам образ и наполняют его подобающей случаю экспрессией. Скажу чепуха — улыбнутся, мусор — обидятся. А если именно и нужно обидеть? Обидели же зрителя, показав этот фильм!
Из семинарского языка поступили во всеобщий оборот ерунда и искусственное околесица: околесицу несет болтун, не вникающий в суть дела. Некрасов в примечании к рассказу 1845 года еще оговорился о ерунде: «лакейское слово, равнозначительное слову дрянь», но к концу того века вошло оно даже в активное употребление. Использовал его и А. П. Чехов, хотя и противников у слова было много. Это искаженное нерадивыми учениками латинское слово герундий, которое и произносилось сначала как герунда́, например, у Н. С. Лескова. Однако, несмотря на «лакейское» происхождение, слово неожиданно получило вес, и даже недоброжелатели отмечали это; публицист XIX века, подписывающийся распространенным псевдонимом А. Б., писал: «По гадательным предположениям, это дочь герундиума, которая, поглотив почти без остатка чушь, чепуху, гиль, галиматью, ахинею, дребедень, белиберду, ярко оправдала свое властное происхождение. Соревнования не переносит, да и нет молодых соперников; раздается по временам откуда-то писк некоей абракадабры, но дитя это являет мало едкости (по беззубию), чахло и недолговечно. Да, сильно опустела нива изящной словесности; хоть бы посеяли что-нибудь новое да позабористее, а то чем же пропитается наше полемическое красноречие», — иронически заканчивает свое обвинение А. Б. Позабористее — пока не нашлось.
Да ведь и нехорошо без нужды разбрасываться пустыми словами, походя обижая всех окрест. В 1821 году молодой петербургский дворянин, находясь в Париже, в разговоре с французским сверстником употребил выражение Cela n’est pas vrai — что по-русски Это не так, Это неправда — и был удивлен, когда наутро явились за ним секунданты. Личная честь не допускает выражений вроде этого! Вот запись Д. Свербеева: «Как часто в разговоре мы употребляем выражения чушь, вздор, пустяки и другие, и никто не думает оскорбляться, а ведь в этом дурной тон, дурное обращение, — вспоминал в старости оставшийся в живых русский дворянин, — француз научил меня никого не оскорблять подобными ответами и никому не позволять сделать их мне».
Бесподобно! Немыслимо! Небывало!
В литературных источниках 40-х годов XIX века заметим недовольство экспрессивными словами, сегодня для нас совершенно обычными.
«Да и по-русски-то стали писать боже упаси как! Например, выдумали — немыслимо, а чем было худо слово невообразимо? Нет, оно, видите, старое, так прочь его!» — говорит отставной генерал в романе у И. А. Гончарова.
Критик А. М. Скабичевский описывает двух братьев, мелких петербургских чиновников. Оба отличались тем, что всему удивлялись, при этом младший как бы вторил другому эхом; скажет один: «Удивительно!» — другой в ответ: «Поразительно!» Еще с конца XVIII века в петербургских журналах замелькал и галлицизм бесподобно.
Изумление по поводу равноценности слов, как и глубокое недовольство развитием однозначных (в словах генерала), — результат одного и того же: включаясь в разговорную речь, новые формы вызывают соревнование старых и новых слов. Чиновник еще согласится с этим, но генерал…
Итак, прежде всего: бесподобно! — удивительно! — поразительно!
По-русски так не говорили; предельная степень восторга, переданная этими словами, не свойственна русским. Все это — слепки-заимствования (кальки) из других языков — из церковнославянского, французского или немецкого.
Более «русскими» были выражения, обращавшие внимание собеседника на разумность того необычного, о чем говорят. Невообразимо тоже известно с конца XVIII века; немыслимо — с 40-х годов XIX века; невероятно — с начала XX. Но если мы заглянем в словарь Д. Н. Ушакова, станет ясно, что только последнее слово в предвоенные годы почиталось литературным; два других, равных по смыслу, воспринимались как разговорные. А ведь кроме этих трех были — и есть! — еще и более новые, но также книжного происхождения: неправдоподобно, чрезвычайно, неимоверно.
Неимоверно употребляли Лермонтов, Гончаров; оно сверстник слову невообразимо, да и невыразимо также. Чрезвычайно хотя и книжное слово, однако в данном значении известно недавно. Небывало как невиданно — след первых советских пятилеток, и даже в словаре Д. Н. Ушакова его еще нет. Попадается и слово исключительно, которое образовали от прилагательного исключительный — кальки с немецкого или французского прилагательного, очень искусственного слова, известного с конца XVIII века. Однако только Л. Толстой решился использовать слово исключительно, затем — Короленко, Куприн, сделав его литературным словом.
Трудно себе представить, что еще первые читатели «Анны Карениной» воспринимали его как необычное слово, однако это так.
Накопление слов, которые выражают отношение человека к факту, шло своеобразными волнами. При этом извлекались они из самых разных источников, соотносились со словами европейских языков, составлялись из частей книжных слов, полузабытых и ветхих, выделялись из прилагательных, уже получивших к тому времени новое значение.
В результате стало возможным выразить и простое удивление простодушного человека: бесподобно — удивительно — поразительно; и сдержанное изумление образованного человека: невообразимо — невыразимо — немыслимо; и рассудочное впечатление скептика: неимоверно — неправдоподобно — невероятно; и реалистическую точку зрения современного человека, который опирается уже не на чувство или мнение, а на реальный факт: чрезвычайно — небывало — беспримерно. На все случаи жизни и для самых разных потребностей составились в нашей речи выражения, с помощью которых можем мы высказать свое отношение к тому, что видим и чувствуем.
Но этого мало. Изменялась и форма выражения этих отношений. В поисках тех пределов, за которыми как будто нет дальнейших степеней выразительности, русская речь дошла до описательных выражений, подражая, быть может, другим языкам: кому-то хорошо до невероятности, до чрезвычайности, до невозможности!
Усиление чувства, крайние степени изумления в слове сегодня еще носят разговорный характер, в литературный язык их еще не допустили. Однако за ними, по-видимому, будущее, потому что… Да потому, что нет больше слов, особым значением своих корней способных продолжить эту длинную цепь выражений. Все уже было. Все известно. Но языку нужны новые слова. Вот и создаются аналитические конструкции с помощью самого абстрактного по смыслу суффикса имен существительных -ость, хотя и от тех же самых прилагательных, которые дали в свое время наречия невероятно, чрезвычайно, невозможно. Смысл старых корней понятен, но передается все новым и новым словам: невероятно — до невероятности и т. д.