— Я тоже в затруднительном положении…
Бриско вдруг прорвало:
— Ну почему, господи, почему ты это сделал? Ты же позоришь нашу армию! Не проигрывать же нам войну из-за таких… таких трусов, как ты!
— Я не трус, я…
— Скажите на милость, а как прикажешь называть того, кто предает товарищей по оружию? Героем?
— Я никого не предавал. Я никогда не понимал и не понимаю, зачем мы сюда пришли. Бриско, я…
— Не называй меня так!
— Я не понимаю, что нам здесь понадобилось. Завоевание, вся эта чушь…
— Ага, вот оно! Типичное мировоззрение Малой Земли!
«Естественно, я же оттуда», — чуть не сказал Алекс, но он уже понимал, что всякий спор на эту тему будет пустой тратой времени.
— Мне отвратительно было увидеть тебя в таких обстоятельствах, — продолжал Бриско. — Отвратительно!
— Так ты узнал меня там, в хлеву?
— Я не был уверен, но девушка выкрикивала твое имя. Говорила она на своем языке, но точно крикнула: «Алекс», — я слышал. Она кричала достаточно громко.
Снова повисло молчание, но уже не такое тягостное, как будто расстояние между ними чуточку сократилось.
— Что это за девушка? Что у тебя с ней?
— Ее зовут Лия. Она была поварихой у нас в лагере. Мы вместе сбежали. Я не трус…
— Ах, вот оно что: «великая, прекрасная, долгая-долгая любовь…»?
— Что ты такое говоришь?
— Вроде бы именно это тебе однажды предсказали, забыл?
— Нет, я все помню.
Мог ли он забыть нежные руки той белокурой женщины, державшие его ладонь, и ее странный завораживающий голос: «О, какая великолепная линия сердца… тебя ждет великая любовь, это я тебе предсказываю…» Это было восемь лет назад. Рядом в тележке сидел Бриско, он так хорошо смеялся, и они были во всем заодно, они были больше, чем братья… У него сжалось сердце.
— А ты помнишь нашу клятву?
— Какую клятву?
— «Крысиный хвост колдуньи Брит…» Я тебе это написал.
— Да. Ребяческая клятва. Только не говори, что ты до сих пор придаешь ей значение.
— Придаю. И ты, я уверен, тоже — раз пришел.
— Мне не следовало приходить. Ты дезертир. Известно тебе, что под видом дезертиров расстреливают невиновных? Я не должен был тебе это говорить, но это правда. А ты — настоящий дезертир. Ничто не может тебя спасти, и уж никак не я. Даже если б захотел.
— Ты не хочешь?
— Не могу.
— Герольф тебя послушает. Ты, насколько я понял, ему как сын.
— Я и есть его сын! В том-то и дело! Это ко многому обязывает. И уж никак не к тому, чтоб по ночам навещать дезертиров. А тем более устраивать им побеги.
— Ты мой брат.
— Я тебе не брат!
— Бриско…
— Сказано, не называй меня так!
— Я никогда не смогу называть тебя иначе.
— Тогда никак не называй! Ты мне не брат. И даже будь ты мой брат, это бы ничего не изменило. Все равно ты дезертир! Я пальцем не шевельну ради тебя. Это называется «государственные соображения». Нельзя подняться на самый верх, если не… в общем, надо показать себя способным…
— Способным на что?
— Я не желаю обсуждать это с тобой. Ты не можешь понять. У меня есть предназначение…
— Предназначение?
— Я сын Герольфа. Вывод сделай сам.
Пламя свечи, колыхавшееся от их дыхания, в последовавшем молчании затихло и стояло теперь прямо, словно застывшее. Алекс неловко извернулся, чтобы достать из кармана платок.
— Что у тебя с рукой?
— Болит. Кажется, плечо вывихнуто.
Снова помолчали. Потом Алекс сказал:
— Ты не хочешь узнать, как поживают родители, что с ними теперь?..
— Я ни о чем тебя не спрашивал!
— Могу и так сказать…
— Алекс, ради Бога! Я годами стараюсь забыть прежнюю жизнь. Мне это удалось. У меня есть отец, есть мать, есть взгляды на жизнь… И тут являешься ты, заводишь речь о каких-то людях…
— «О каких-то людях»? Они тебя растили, заботились о тебе десять лет!
— Они не были моими родителями!
— Так же, как Герольф и…
— Замолчи! Не твое дело мне это говорить! Ты, может, знаешь, кто мои настоящие родители?
На этот вопрос он не ожидал ответа, но Алекс ответил просто:
— Знаю.
Бриско вздрогнул. Потом словно окаменел. И заговорил срывающимся, исполненным угрозы голосом:
— Алекс…
— Да?
— Может, ты это и знаешь, но мне говорить не смей. Я запрещаю. Слышишь? Запрещаю. Только попробуй — и, клянусь, я тут же, как вылезу из этого погреба, переверну небо и землю, чтоб тебя расстреляли прямо завтра утром, и первым приду смотреть на казнь.
— Почему ты не хочешь этого знать?