Я вернулась в нашу погорелую деревню, там уже были моя мать и бабушка. Мужчины наши все погибли — отец и оба брата. Отец в самом начале войны, братья — в большом сражении. Мы вместе оплакали их и стали отстраивать дом — соседи помогали.
Прошел год. Ни на день я не переставала думать о тебе. А потом однажды утром проснулась в необычайном возбуждении, словно выпила лишнего. Меня осенило: «Эта страна слишком большая, в ней невозможно никого найти, но твоя-то совсем маленькая, вот я туда и отправлюсь, на Малую Землю, залезу на самую высокую скалу, сложу руки рупором и закричу: „Алекс, ты меня слышишь? Это я, Лия! Я здесь!“»
И ты меня услышишь, ведь твой остров такой маленький! В крайнем случае, если ты сразу не отзовешься, я спрошу, где ты живешь, и увижу тебя не через три минуты, а через пять — уж как-нибудь потерплю!
Ничто не могло меня удержать, даже мать, у которой никого, кроме меня, не осталось.
Твой остров, Алекс, очень красив в своем снежном уборе, и он действительно маленький. С любого места пройдешь десять метров — и увидишь море, пройдешь пятнадцать — и окунешься! Твоя мать очень милая и душевная. Твой отец такой же красивый, как ты. Когда они поняли, что я — твоя подруга, для них это было все равно что явление ангела небесного. Они раскрыли мне объятия. Лаская меня, они как будто тебя ласкали, Алекс. Я стала для них больше чем дочерью. Они терпеливо выслушивали мою тарабарщину — ну, ты ведь знаешь, как я говорю — и руками, и ногами, и всякими ужимками! Я рассказала им, как мы сбежали вдвоем, рассказала, как тебя поймали. Когда я показала им тетрадь и они узнали твой почерк, мы плакали над этой тетрадью все трое.
Я пробыла у них четыре дня. Спала в твоей комнате, видела детскую кровать твоего брата Бриско. Они ее не убрали. Уезжая, я оставила им мой адрес — adress meyit, помнишь? Они обещали, что напишут мне, если ты вернешься. Мы старались уверить себя и друг друга, что ты еще можешь вернуться. Но теперь-то с чего бы ты вдруг вернулся? Все, кто не погиб, давно вернулись… Хуже того: все, кто не вернулся, погибли.
Твой остров, Алекс, очень красив. У него только один недостаток: там нет тебя… Там тебя нет, и здесь тебя нет. Тебя нет нигде. Сказать тебе, что я об этом думаю? Правда сказать? Так вот, я думаю, тебя поставили к стенке, завязали тебе глаза (или не завязали, по желанию) и расстреляли. Я думаю, что ты умер. И я страшно зла на тебя.
И не воображай, что я приму твои извинения. Никогда не прощу тебе, что ты умер! Ненавижу тебя! Ну, я с тобой поквитаюсь! Как вернусь домой, сойдусь с первым же парнем, который станет за мной увиваться. Выбор у меня будет, не беспокойся. Десятки парней, не хуже тебя! И они-то живые! С первым попавшимся, слышишь, и замуж за него выйду. Без малейшего колебания, без малейшего сожаления. Детей ему нарожаю. Кладу себе срок — шесть месяцев, чтобы тебя забыть! Даже меньше: четыре!
Нет, прости, все это неправда.
Я не злюсь, я только заставляю себя думать, будто злюсь, чтобы не сломаться. Злость занимает ум и не дает раскиснуть.
А по правде мне так грустно, Алекс…
Никто и ничто никогда меня не утешит. Конечно, я научусь притворяться. Я справлюсь с собой. Сумею скрыть свое горе. Будет почти незаметно. Но оставленную тобой рану, тайную, глубокую, я пронесу через всю жизнь.
Когда я стану совсем старой дамой, я посажу себе на колени внучку или, может быть, правнучку и скажу ей на ушко свою тайну, только сперва возьму с нее слово хранить эту тайну, пока она сама не состарится. И я ей скажу: я, конечно, любила твоего дедушку, ты не думай, но великой моей любовью был fetsat, мальчик восемнадцати лет по имени Алекс. Он был великой любовью моей жизни, первой и последней… Почему же ты не вышла за него, бабушка, если так его любила? Потому что у меня его убили, внученька… убили… Мне так грустно, мой нежный маленький враг… моя прекрасная любовь в венце морозов и снегов… так грустно без тебя… грустно до глубины души.
15
Под камнем
Фенрир, которого долго оберегали от участия в войне, едва попав в армию, сполна хватил ужасов двух самых трагических эпизодов — разгрома и отступления.
Герольф, его отец, был убит, и он, затерянный в толпе беспорядочно отступающих солдат, больше не был ничьим сыном. Он стал каплей в море, одним из многих; он не говорил, кто он такой, и от этой безымянности испытывал своего рода облегчение. У стен столицы он, разумеется, сражался с казаками, храбро сражался, не отступая ни на шаг, товарищи по оружию восхищались его отвагой, но это было не то. Теперь он разделял со всеми тяготы отступления. Испытал на себе и голод, и холод, и страх. И чем дольше это продолжалось, тем с большим, казалось, правом хотелось ему сказать: «Ну вот, видите теперь, чего я стою?»