Нет, для такого дела у него был другой исполнитель, у которого рука не дрогнула бы сбросить тело Бриско во тьму оврага, как в свое время колдунья Брит схоронила тело его матери Унн во тьме моря. Можно сказать, семейная традиция! Нырок во тьму! Он улыбнулся от этой мысли. А потом — возможно, из-за того, что Хрог так храпел — он не постучал в дверь сразу же, а прислонился к ней головой, да так и остался стоять, весь уйдя в свои раскаленные добела мысли. Наконец, по меньшей мере через час, он, беззвучно ступая, спустился обратно и лег рядом с Волчицей.
Она не спала. Огонек догорающей свечи еще трепетал на круглом столике.
— Кончено? — спросила она ясным голосом, голосом человека, который все это время не спал, а бодрствовал.
— Нет, — ответил он.
Она повернулась, не веря своим ушам. Герольф был не из тех, кто меняет принятое решение. Неужели у него не хватило духу убить мальчика? Она присмотрелась — ничто в его лице не говорило: я не смог… Напротив, оно дышало сдержанным торжеством, неким тайным самодовольством.
— Я придумал кое-что получше, Волчица.
— Получше?
— Да. Мы оставим ребенка себе.
Только услышав эти слова, она поняла, как страстно надеялась, сама себе в том не признаваясь, что он это скажет: оставим себе…
Она выждала несколько секунд, пока сердце не стало биться ровнее, и лишь тогда заговорила:
— Ты хорошо подумал, Волк? Если это ради меня, то не надо, прошу тебя! Это было бы ошибкой. Я знаю, как ты ненавидишь Холунда и весь его род. Ты убил отца. Уверен ли ты, что способен полюбить сына?
— При чем тут «полюбить», Волчица? Я не собираюсь растить его, как растят детей на Малой Земле, в тепле и неге. Я хочу сделать из него воина. Я хочу сделать из него самого бесстрашного и самого безжалостного из моих людей.
Она придвинулась поближе. Лоб в лоб, они были сейчас едины — одно лицо, один помысел.
— Какое это будет наслаждение, — прошептал он, — ведь он не знает, кто он, а я знаю. Ты только представь…
Его голос был теперь чуть слышнее дыхания.
— Только представь… Сын Ивана, внук Холунда — верный адъютант Герольфа, их заклятого врага! Я сумею сделать его другим человеком, Волчица. Я сумею разжечь тепленькую кровь, что течет в его жилах. Я хочу, чтоб он вырос жестоким воином, завоевателем. Я буду держать его при себе день за днем, формировать его, выковывать, как оружие, часто наказывать, почти никогда не хвалить — я закалю его…
— Ты хочешь, чтоб он тебя боялся?
— Боялся и в то же время боготворил. Чтоб самым его заветным желанием было заслужить мое одобрение, малейший знак привязанности…
Их губы соприкасались. Они говорили шепотом, как будто Бриско у себя наверху или еще кто-нибудь мог услышать их речи — чудовищные, как они сами знали.
— А мне ты позволишь любить его — хоть немножко? — спросила она.
— Люби сколько хочешь, Волчица. Будь с ним нежной, матерински заботливой. Я буду сталью, ты — бархатом. Поначалу ему необходима будет твоя нежность, чтобы выжить. Он еще маленький. Но когда окрепнет, он должен будет оторваться от тебя, чтобы стать мужчиной.
Она поцеловала его, перебирая пальцами его волосы.
— Как мы его назовем? Нельзя же оставить ему прежнее имя.
— Разумеется, нет! Как его, говоришь? Бриско? Это имя для маленького мальчика, пухленького и ласкового! Нет, я хочу дать ему имя Фенрир.
— Фенрир… мне нравится. Это значит «волк»…
— Да, чтоб он и вырос волком.
— Фенрир… — мечтательно повторила Волчица, и оба умолкли, представляя себе, как это будет, когда эти два слога войдут в их жизнь: «Фенрир, где ты? Поедешь с отцом на охоту, Фенрир? Фенрир, ты не озяб?»
Потом Герольф заговорил снова, глядя в желтые глаза Волчицы:
— Однажды, когда дело будет сделано, когда он уже долго пробудет предателем, сам того не зная, когда он достаточно отвратится от своих, сам того не зная, а я стану слишком стар, чтобы он заставил меня за это поплатиться, — вот тогда я скажу ему, кто он такой. И им всем скажу — всем на Малой Земле: «Смотрите на этого человека! Хорошенько посмотрите! Это сын Ивана и внук Холунда. Посмотрите, что я из него сделал! Посмотрите, что я сделал из того, кто должен был стать вашим королем!»
Ее губы свело судорогой.
— Волк, я не знаю, восхищаться мне тобой или бежать в ужасе. Это уже не просто коварство, это, знаешь ли, высокое искусство!