— Мама! Папа! Алекс! — в панике заорал он. — Крысиный хвост колдуньи Брит! Крысиный хвост колдуньи Брит!
Но это оказался просто завалявшийся пыльный обрывок шерстяной нитки. Много тогда было смеху, и забавный случай стал достоянием всего околотка. Когда Алексу вздумается доводить брата, он передразнивает его, пища карикатурно жалобным голоском: «Мамочка, спаси, помоги! Крысиный хвост колдуньи Брит!» Тогда Бриско в притворной ярости бросается на него, и начинается веселая потасовка. Братья даже решили, что если когда-нибудь один из них окажется в опасности, он скажет: «Крысиный хвост колдуньи Брит!» — как пароль, как тайный знак, понятный только им двоим, — и тогда другой придет ему на помощь, жизни не пожалеет, и ничто его не остановит. Они дали клятву — клятву на жизнь и на смерть, и оба плюнули на землю и смешали плевки палкой.
Еще говорят, что Брит может в любой мороз ночи напролет проводить под открытым небом и даже насморка не подхватить: явное доказательство того, что изнутри ее согревает адское пламя. По той же причине она может пройти босиком по раскаленным углям и не обжечься — ясное дело, потому, что ей к этому не привыкать.
Это что касается дурной славы. Но если кто-то нуждается в ее помощи, она тоже не отказывает и никакой платы за это не берет. Может, например, обегать все ланды, обдирая руки и ноги, чтоб отыскать в почти недоступной глубине какого-нибудь оврага известную только ей траву, чтобы вылечить больного ребенка, унять жар, прекратить кашель или заживить рану.
— Бьорн, впусти-ка меня х-с-с… х-с-с… скорей!
Она держит на руках еще одного новорожденного младенца, завернутого в одеяло, такого же горластого и голодного, как и первый, с одной только разницей: этот уже обжился на белом свете. Бьорн, разумеется, впускает ее. На улице мороз градусов пятнадцать.
— Ему всего сутки… голодный, х-с-с… х-с-с… — говорит старуха.
При каждом вдохе она издает странный звук, похожий на свист ледяного ветра над равниной: х-с-с… х-с-с… Это невозможно воспроизвести, а звучит довольно жутко. Возможно, с этим присвистом проходит воздух в дыры между ее зубами.
— Мать у него умерла родами… кровью истекла… х-с-с… х-с-с… пускай Сельма его возьмет… потом другую кормилицу найдем… всего несколько дней… пускай покормит, х-с-с… х-с-с… я-то не могу, титьки у меня как сухие сливы, х-с-с… х-с-с… понимаешь?
Он понимает, и Сельма тоже не видит причин для отказа. Если она может помочь… и если это всего на несколько дней… Ребенка относят к ней. Он красивый и крепенький. На его левой ладошке у основания большого пальца отчетливо виден немного выпуклый крест, буроватый, словно выжженный. Да какая разница! Молока у Сельмы больше чем достаточно, и она дает ребенку грудь. Он сосет взахлеб, а через четверть часа оба младенца уже спят рядышком, словно детеныши из одного выводка. В первый раз они мостятся друг к дружке, бок о бок, плечом к плечу — в первый, но отнюдь не в последний.
Потому что никакая другая кормилица так и не появляется, ни через несколько дней, ни вообще, и никто не предъявляет прав на ребенка. И Брит больше не показывается.
Уходя в ту ночь, она обернулась с порога, уставилась Бьорну в глаза своими маленькими выцветшими глазками и прошептала:
— Не надо никому про него рассказывать х-с-с… х-с-с… это может принести ребенку несчастье… мой вам совет — помалкивать… а пока говорите всем х-с-с… х-с-с… что Сельма родила двойню, да и все… живот-то у ней вон какой большой был… А то не было б мальчонке беды, я уж говорила тебе это, Бьорн…
— Как его зовут? — спросил он вслед удаляющейся во тьму Брит.
Не оборачиваясь, колдунья развела руками в знак неведения и скрылась из виду.
И вот, пусть Йоханссоны и не верят во всякие такие глупости, они говорят себе, что лучше не рисковать — ребенок, как-никак! — и держат язык за зубами. Сестра и повитуха тоже обещают молчать. Что касается имени, то, пока ждали ребенка, они долго колебались, назвать его (если будет мальчик) Александером или Бриско. Александер уже есть, значит, пусть будет Бриско.
Они растут вместе, как братья-близнецы, которыми они не родились, но тем не менее оказались — в общем-то, это все равно. Они одного роста и могут не задумываться, где чья одежда. Если у дверей висит два плаща, первый, кому понадобится, берет первый попавшийся, вот и все. Второй берет оставшийся. То же и со штанами, башмаками, шапками. Оба едят ту же еду, пьют то же молоко, одновременно подхватывают те же болезни, от которых одновременно же выздоравливают. Обоих ругают за те же проказы, обоих хвалят, когда есть за что. Не одну тысячу часов играют они вместе, и не устают друг от друга, и никогда не ссорятся. Александер превращается в Алекса, потому что это короче и лучше звучит. Бриско остается Бриско.