Годы идут, и Сельма раз десять чуть не открывает Бриско правду. Как-никак, он имеет право знать, и объяснить это не так уж трудно:
— Послушай, Бриско. Ты уже большой, семь лет — это сознательный возраст, и я должна сказать тебе вот что: я тебе, конечно, мать, была, и есть, и буду всегда, но, видишь ли, когда ты родился, твоя настоящая мать, я имею в виду, женщина, которая… Нет, не годится.
— Послушай, Бриско, ты уже многое понимаешь, восемь лет, как-никак, так вот знай: ты не появился у меня из живота, как Алекс. Тебя мне принесли совсем маленького, потому что… Нет, так тоже не годится.
— Бриско, сейчас, когда тебе исполнилось десять, я хочу сказать тебе одну вещь: для матери важнее всего не то, что она родила ребенка, то есть это, конечно, важно, но важнее всего все, что она… все, что он… что они вместе…
Нет, решительно не годится. Ни один вариант не годится. Она боится, что он поглядит на нее растерянно и разрыдается:
— Значит, у меня нет мамы…
Еще больше она боится вспышки гнева:
— Зачем ты мне это сказала? Я этого не знал — и пусть бы не знал! Мне было хорошо! А какая мне радость от того, что я теперь знаю?
Так что она молчит.
Мало того: она никогда не забывает зловещего предупреждения колдуньи Брит: «Это может принести ребенку несчастье». Так сказала старуха, и еще повторила: «Не было б мальчонке беды». До сих пор ему сопутствовало счастье. Может, именно потому, что они молчали? Вот и не верь в такие вещи…
Еще один ее неотвязный страх — что когда-нибудь кто-нибудь, желая зла Бриско — из-за пустого спора, из-за любой ерунды — бросит ему в лицо жестокое оскорбление:
— Эй, Бриско! А ты ведь Сельме не сын, ты незнамо чей ублюдок! Не знал? Вот теперь знай! Ублюдок, ублюдок, незнамо чей ублюдок! Поди-ка спроси у ней, спроси у своей мамочки! И погляди, как ее перекосит, когда ты спросишь! И увидишь, правду ли я говорю!
Но пока никто еще не желал Бриско зла. Да и как можно желать зла такому милому мальчику? Да и людей, посвященных в тайну, раз, два и обчелся. Есть, само собой, она, Сельма. Есть ее сестра. Есть Бьорн. Есть повитуха. Так чего же бояться? Из этих никто не проговорится. Однако ей ли не знать, что она сама себя обманывает, убаюкивая свои тревоги, потому что есть, обязательно есть еще люди, которые знают. И прежде всего — колдунья Брит, которая делает вид, что ничего никогда не было.
Сельма как-то раз попробовала ее расспросить, но старуха развернулась и пошла прочь, не проронив в ответ ни слова, даже своего х-с-с… х-с-с… А ведь есть и другие, кто знает. Ребенок ведь не с неба свалился. Сельме часто снится один и тот же кошмар: три всадника, одетых в черное, стучатся в дверь и говорят ей: «Спасибо, Сельма, что позаботилась о ребенке, но он не твой, и ты это знаешь. Нас прислали забрать его обратно. Отдавай-ка мальчика, да без фокусов».
Она просыпается в холодном поту, кидается к кровати Бриско и плачет, и гладит руку спящего ребенка.
— Сыночек мой, — говорит она. — Мальчик мой родной…
Потому что теперь это ее мальчик, точно такой же, как другой, да, такой же родной. Она не подозревает, что беда и впрямь случится, но совсем не похожая на ее кошмар. И что беда эта совсем близко.
3
Скачи за луной… на смерти верхом…
Александер и Бриско проследовали через величественный холл Королевской библиотеки. Они казались совсем крохотными в этом огромном зале с высоким сводчатым потолком. На экспозиционных стеллажах красовались тысячи всевозможных книг. Приятно пахло деревом, кожей, бумагой. Как ни соблазнительно было побежать наперегонки к длинному столу, за которым с тремя другими дамами восседала госпожа Хольм, мальчики от этого удержались. Госпожа Хольм ждала, когда они подойдут, похожая на сову в своих очках с толстыми стеклами.