— Как вы думаете, — раздался вдруг негромкий девичий голос оттуда, где стояли стулья; вздрогнув от неожиданности, Бертран увидел на одном из первых рядов размытую в сумерках фигуру, — то будущее, которое не случилось с нами, может все-таки случиться где-нибудь еще?
— Я читал о такой теории, — ответил Бертран. — Но не думаю, что она состоятельна.
— Почему?
Нельзя сказать, чтобы вдобавок к речи Бертран готовил этим утром ответы на сугубо метафизические вопросы, но беседа чем-то его увлекла; по крайней мере, она была интереснее, чем все те, в которых ему сегодня уже пришлось принять участие.
— Думаю, что мы, люди — существа, привыкшие к линейному течению времени, — откликнулся он, пожимая плечами. — Наше прошлое едино для всех, почему должно быть множественным будущее? Если допустить, что существуем где-то в ином пространстве другие мы, имеющие другое будущее — значит, и прошлое для тех нас должно быть совершенно иным. А это… уже не мы в полной мере, какими мы привыкли себя осознавать. Кто-то другой под нашим именем, внешностью, но не более того.
Его полувидимая собеседница тяжело вздохнула.
— Наверное, вы и правы. Остается только воображать, какими эти другие мы могли быть. И были бы они, хотя бы в чем-то, счастливее нас самих.
Поднявшись со своего места, она сделала шаг Бертрану навстречу; между ними простиралась по полу дорожка из мутно-пурпурного света, льющегося в высокие окна, и девушка замерла у ее края, будто не решаясь ступить в нее, только протянула руку в сторону Бертрана, и он увидел, что она держит его перчатки.
— Это вы забыли, господин Одельхард?
— Да, — сказал он почему-то приглушенно, забирая свою пропажу; лицо девушки все еще виделось ему расплывчатым призрачным пятном, и Бертран остановил на секунду взгляд на ее худом, белом запястье. — А ваше имя…
— Хильдегарда, — ответила она, как ему показалось, смущенно. — Я здесь учусь. То есть, вернее, учи…
Невежливо было перебивать собеседницу, тем более даму, но Бертран ничего не мог с собой поделать — застыл, как оглашенный, выпалив громче, чем хотел бы:
— Как, это вы?
Кажется, она изумилась не меньше него.
— Вы знаете меня?
— Я искал вас, — сказал Бертран, все еще не будучи полностью уверенным, что не говорит с миражом, сотканным из неверных, обманчивых следов солнца, закатившегося за горизонт. — Я хочу с вами поговорить.
Она ответила не сразу. Молчала недолго, из недоумения ли, а может — из боязни.
— Зачем?
Бертран отметил про себя, что она сказала не «почему» — ее просьба была об объяснении не причин, но намерений, и именно их Бертран объяснить не мог, чтобы не показаться при этом безнадежно сошедшим с ума. Вспомнил он и об охраннике, которого оставил ждать у машины — как быстро тому закрадется в голову мысль, что с Бертраном что-то случилось, и лучше бы его разыскать?
— Просто прояснить для себя кое-какие вопросы, которые для вас, возможно, будут более очевидными, нежели для меня, — поспешно сказал он, одновременно прислушиваясь, не донесутся ли из-за дверей зала шаги или шум. — Но… не здесь. Обстановка не располагает… у вас есть свободное время завтра днем?
— У меня сейчас полно свободного времени, — ответила она с непонятной покорностью, будто признаваясь в совершенной провинности. Темнота вокруг них сгущалась все стремительнее, но Бертран все равно уловил в ней тот нервный жест, которым Хильдегарда потянулась дотронуться до чего-то, висящего у нее на шее.
— Вы знаете, где находится кафе «Боден»? — спросил он. — Напротив дворца Равенсбургов, где заседает парламент.
Хильдегарда кивнула.
— Знаю.
— Приходите туда завтра к половине третьего. Я предупрежу охрану — скажите, что вы ко мне, и вас пропустят. Можете сказать, что вы из студенческой газеты, пришли брать интервью…
На этот раз она не раздумывала. Наверное, успела что-то про себя решить.
— Хорошо, приду.
Пусть просьба явно была для нее неожиданной, Хильдегарда не выдала этого никак: изобразила нечто вроде церемонного реверанса (Бертран обомлел повторно, поняв, что этот жест для Хильдегарды так же естественен, как для самого Бертрана — пожимать коллегам руки на прощание), сказала «до свидания» и удалилась так стремительно, что он только и видел ее, исчезающую за приоткрывшейся дверью. После этого он снова остался один.
***
Тот, кто вошел в историю как автор принципа ответственности правительства перед господами законодателями, был, по мнению Бертрана, человеком, не лишенным чувства справедливости, но вместе с тем не отличавшимся большим человеколюбием — или просто достаточно прекраснодушным, чтобы не представлять, в какой ад превратятся еженедельные визиты в парламент всех министров во главе с премьером. В те времена, когда сам Бертран был депутатом от оппозиции, он уже находил мало приятного в утомительной процедуре ответов на вопросы, которые редко были дельными, а чаще — просто-напросто бессмысленными или провокационными; впрочем, сам он в былые годы редко отказывался от того, чтобы уколоть побольнее своих коллег справа, если они предоставляли ему такую возможность — и теперь, оказавшись в диаметрально противоположной роли в этом действе, был готов пожинать плоды.
За две недели его пребывания в новом статусе к нему не обратились ни разу — основной целью «Республиканского действия» был, конечно, Патрис, который именно сегодня еще и умудрился опоздать. Первый натиск пришлось отражать без него; он явился спустя сорок минут после начала «сеанса» и, встречаемый недовольным гулом (едва ли депутаты могли простить ему такое святотатство), протиснулся на свое место.
— В самый неподходящий момент — звонок… — услышал Бертран его оправдывающийся, низведенный до шепота голос. — Еще и не отделался сразу…
Кларисса Байер, министр финансов (и заодно многолетняя Патрисова спутница жизни), кивнула ему, но без большого сочувствия. В отсутствие супруга она превратилась в главную мишень чужих острот и подначиваний, посадила себе голос, отвечая на них, и напоминала теперь своим видом птицу, которую играючи потрепала кошка. Бертран прекрасно понимал ее чувства; сам он с наибольшим удовольствием сделал бы вид, что происходящее в этом зале никак его не касается, но стоило проявить солидарность с коллегами — особенно если учесть, что господа депутаты сегодня как с цепи сорвались.
— Сколько раз мы слышали от вас слово «эффективность» два года назад — столько же мы сейчас слышим оправдания за то, к чему вы якобы не имеете никакого отношения! — провозглашал Цинциннат Литц, невероятно громогласный человек, представитель какого-то крошечного городка неподалеку от Линдау; нападки на правительство были его любимым развлечением в парламенте и неизменно приводили депутатов «Республиканского действия» в крайнюю степень восторга. — Единственное, в чем правительство действительно демонстрирует эффективность — в том, чтобы переложить ответственность за происходящее с себя на кого-то другого. Безработица скоро побьет исторический максимум — это случилось по не зависящим от вас причинам! Реальный доход населения упал впервые с 1989 года — вы снова ни при чем! Дефицит бюджета, вопреки вашим обещаниям, вырос на полтора процента — и снова вина за это лежит на ком угодно, только не на вас! Может быть, вы нам расскажете, господин премьер-министр, влияет ли наше правительство хоть на что-то в этой стране, или вы по-прежнему продолжите пребывать в амплуа людей, которые набрали долгов и не знают, как их отдавать?
Ответом на его слова была настоящая буря; кто-то из правых даже поднялся со своего места, чтобы выразить свое восхищение оратору. Патрис, сидящий перед Бертраном, потер ладонью покрасневший лоб — вопросы, подобные этому, часто заставляли его впадать в ярость, становившуюся потом предметом насмешек во всех газетах, и Бертран внезапно для себя решил прийти ему на помощь.
— Слово… — увидев, что Бертран делает ему знак, председатель на секунду замялся. Остальные члены правительства, начиная с Патриса, поглядели на Бертрана недоуменно, но ни от кого из них не было слышно протеста, и под сводами зала, видевшего еще первое собрание бакардийского сейма при Его Величестве Поликсене I, впервые в истории прозвучало: