— Слово Бертрану Одельхарду, министру труда!
Справа вновь послышался недружелюбный гул: депутаты терпеть не могли, когда отвечать на вопрос выходил не тот, к кому они обращались, и председателю пришлось хвататься за стоящий перед ним колокольчик, долгой и бьющей в уши трелью призывать всех к тишине. Бертран, оказавшись у микрофона, воспользовался паузой, чтобы быстро сжать руки в кулаки и тут же разжать их; ладони его неприятно взмокли, и было отчего — он никогда не считал своей сильной стороной умение говорить на публике, предпочитая витиеватому, пространному языку парламентской схоластики скупой, куда более понятный язык отчетов и цифр, но нужно же было когда-то с чего-то начать.
«Каков вопрос — таков ответ», — подумал он, на секунду останавливая взгляд на оппоненте; тот выглядел насытившимся полученным вниманием, не скрывал ухмылки и разве что не снимал себя и Бертрана на телефон.
— Господин Литц, ваша… метафора чрезвычайно правдоподобна, — начал Бертран, поражаясь, каким звучным делают его голос развешанные под потолком динамики, — с одним только нюансом: вы забываете о том, откуда взялись те долги, которые мы, по вашему утверждению, безуспешно стараемся возвратить. Напомнить вам об этом? Извольте: двенадцать лет ваша партия была у власти, и если нужно спросить у кого-то, почему страна пребывает в столь плачевном состоянии — начать нужно именно с вас! Исторический максимум безработицы, о котором вы упомянули, приходится на период вашей ответственности за происходящее, и тогда, как я помню, вы небезуспешно ссылались на экономический кризис… то, что привело к падению реального дохода, было начато опять же вами, вашей финансовой реформой, последствия которой мы теперь пытаемся нивелировать! Напомню вам также о том, что в ваши последние годы дефицит составлял два, два с половиной процента — и только мы сумели не просто замедлить этот процесс, но обернуть его вспять! Вы, господин Литц, можете сколько угодно говорить о долгах, но не забывайте при этом, что набрали их вы, а мы вынуждены расплачиваться по оставленным вами счетам!
Ропот все нарастал, и Бертран не заметил, что почти сорвался на крик — наверное, по-другому нельзя было быть услышанным в этом зале, где уже столько лет были заняты одним переливанием из пустого в порожнее. Вздрагивая от охватившего его гнева, он почти оттолкнул от себя микрофон и прошел обратно на свое место; словно сквозь наброшенное на голову одеяло, он слышал, как аплодируют ему с рядов, где расположились министры и депутаты «Свободной Бакардии».
— С боевым крещением, коллега, — добродушно сказал Патрис, обернувшись к нему; Бертран машинально кивнул ему, больше занятый тем, чтобы достать из кармана платок и прижать его к полыхающему лицу. — Не хотите выступать так почаще? Можете стать звездой Youtube.
— Не думаю, что это то направление, которое я хочу придать своей карьере, — ответил Бертран, на что Патрис усмехнулся:
— Ну что вы, мы живем в двадцать первом веке, так что все там будем рано или поздно. Все там будем…
***
В той части кафе «Боден», что была обычно зарезервирована для господ министров и депутатов, ничто не напоминало о перепалках, случившихся на заседании: даже Патрис, готовый, казалось, еще недавно броситься с кулаками на первого попавшегося ему представителя «Республиканского действия», вид имел вполне мирный и даже веселый, сидя за своим столиком вместе с Клариссой и вовсе не заботясь о том, что неподалеку от него сидели люди, еще полчаса засыпавшие его ядовитыми замечаниями. Бертран расположился чуть невдалеке, выбрав столик у окна; ему, не обладавшему опытом премьер-министра, было сложнее взять себя в руки, и он сделал заказ, почти не глядя в меню, больше занятый повторением в своей голове диалога между ним и Цинциннатом, а также придумыванием новых, более хлестких и остроумных, пусть и запоздалых формулировок, которые могли бы помочь ему поставить на место его злосчастного оппонента. Может быть, из-за этого, и вдобавок из-за вспышки, что случилась с ним на заседании, в затылке его начала разливаться неимоверная, застилающая глаза боль; стоило Бертрану повернуть хоть немного голову — и мозг его будто пронзали раскаленным прутом, а кровь начинала горячо и истерично пульсировать в висках. Поэтому Бертран старался сидеть, не шевелясь, и мрачно гадал, полегчает ли ему хоть немного до того, как придет время возвращаться в министерство, или мигрень останется с ним до конца дня, и ее будет не унять никакими таблетками — увы, последнее время подобное происходило с ним все чаще и чаще.
— Простите, господин министр, — почтительно произнес появившийся официант, — пришла какая-то девушка, уверяет, что у нее с вами назначена встреча…
«Черт, Хильдегарда». О ней-то в пылу споров (как случившихся в действительности, так и воображаемых) Бертран успел совершенно забыть.
— Да, пропустите ее. И принесите еще прибор.
Со своего места он мог видеть, как Хильдегарда заходит в зал, и метрдотель принимает у нее пальто; сопровождаемая официантом, девчонка сделала шаг вперед, и ее появление, Бертран не мог не отметить, произвело маленький фурор. Тому была причина, ведь все в облике вошедшей, начиная от странно покрашенных волос и заканчивая бесформенным, увешанным брелоками, перьями и еще не пойми чем рюкзаком, буквально кричало о том, что она забрела, мягко говоря, не по адресу. Хильдегарда, несомненно, тоже это чувствовала: старалась держать спину и голову прямо, но все равно косилась по сторонам так, будто вокруг нее кружила стая голодных тигров; что до сидящих в зале, то все они, начиная с Патриса, чье презрительное выражение лица Бертрану было видно особенно хорошо, смотрели на нее так, как смотрят, наверное, лейкоциты на случайно залетевший в их стерильное царство микроб.
Конечно, когда Хильдегарда приблизилась к столику Бертрана, все внимание оказалось обращено и к нему, но к этому он успел подготовиться достаточно, чтобы сделать вид, что не происходит ничего особенного: гостье доброжелательно улыбнулся и жестом предложил сесть.
— Добрый день. Рад, что вы пришли.
— Здравствуйте, — оказавшись в обществе Бертрана, она явно чуть осмелела: спокойно приняла у официанта меню, пробормотала «спасибо», когда ей наполнили стакан водой, а вот от попытки налить ей вина из стоящей на столе бутылки (перед этим официант явно поколебался, и Бертрану пришлось взглядом подстегнуть его) отказалась весьма решительно:
— Нет-нет, не надо! Лучше… можно мне чаю?
— Конечно, — ответил официант непроницаемо. — Черный или зеленый?
На лице девчонки мелькнула озадаченность. Кажется, предложенное разнообразие мало ее устроило.
— Кенийский черный, — произнесла она наконец, — с половиной ложки сушеного имбиря, одной звездочкой бадьяна, каплей меда и щепотью апельсиновой цедры. И… двумя листьями свежей мяты, — добавила она тише, взглянув на официанта и поняв, что что-то идет не так, — если у вас конечно есть…
Официант посмотрел на нее, затем, исподтишка, на Бертрана. Бертран, по-прежнему избегая поворачивать голову, чуть приподнял брови, без слов интересуясь, в чем заключается проблема.
— Одну минуту, — произнес официант и скрылся, наконец-то оставляя их вдвоем.
Следующую минуту-полторы они с Хильдегардой провели в молчании, явственно присматриваясь друг к другу. Она разглядывала его с любопытством, как некое диковинное животное, с которым ей довелось столкнуться впервые; впрочем, он делал то же самое, все больше убеждаясь с каждой секундой, что стал жертвой какого-то откровенно хулиганского розыгрыша. Ничто из того, что было надето на девчонке, не говорило о том, что она хотя бы видела ту безумную сумму, что была указана в смете охранной службы — по крайней мере, Бертран был уверен про себя в том, что человек женского пола, получающий семь тысяч флоринов в месяц (и столько же получивший авансом), наденет на себя нелепейший, явно видавший виды свитер, состоящий из разноцветных, едва сочетающихся друг с другом полос. Лицо девицы, в целом приятное, с мягкими чертами, было бледным почти до болезненности, тонкие запястья — увиты побрякушками, каждая из которых, если не все они сразу, могла стоить меньше, чем Бертран обычно оставлял в «Бодене» на чай. Он не хотел быть невежливым, но все же не сдержал усмешки: вчера, в пустом зале Национального университета, он поддался дурацкому трепету, будто ему впрямь довелось поговорить с чем-то потусторонним, но теперь, когда сумеречный мираж рассыпался, перед Бертраном сидел живой, материальный человек, не представляющий из себя совершенно ничего особенного. Скорее всего, девчонка — обычное подставное лицо, а Робье, снимающий сливки с ее «оклада» просто задурил ей чем-то голову да отдает от щедрот своих ежемесячно сотню-другую. Осталось только понять, почему он придумал для своей банальной аферы столь очевидно идиотское объяснение, в которое в здравом уме мог бы поверить только…