— Добрый вечер, — произнесла она, стушевавшись, явно не зная, куда себя девать. Бертран решил прийти ей на помощь, протянув руку для пожатия — она нерешительно коснулась его ладони, словно боялась, что может обжечься.
— Вы писали, что знаете «чудесное место», — напомнил ей Бертран. — Покажете?
Лицо Хильдегарды посветлело.
— Конечно! Идемте, тут недалеко.
С площади они ушли вдвоем; никто не смотрел на них, никто не торопился показывать пальцем или щелкать камерой смартфона, и Бертран позволил себе вздохнуть чуть свободнее. «В конце концов, — подумал он, радуясь тому, что к нему возвращается помутившаяся было способность мыслить рационально, — я не того полета птица, чтобы быть звездой телевидения, не то что наш Патрис». Маловероятно, что все, кого он успел встретить на улице, узнали его, но не подали виду из деликатности; скорее всего, никому не было до него дела — кроме, может быть, тех, кто смотрит безостановочно политические новости и запоминает лица всех, кто хоть раз промелькнет на экране, но таких людей, как подозревал Бертран, среди жителей Буххорна было чрезвычайно мало.
— Вот сюда! — сказала Хильдегарда, останавливаясь посреди извилистого переулка, под вывеской «Чайный дом Магнолия и ко», горящей манящим теплым светом на стене одного из домов. Дверь девчонка распахнула первой, прежде чем Бертран успел хотя бы подступиться к ней, и до его уха сразу же донесся тихий звон колокольчика, возвещающий об их прибытии.
— Иду! — раздался звонкий, с заметным восточноевропейским акцентом голос из глубины помещения; зайдя внутрь, Бертран сложил зонт, огляделся по сторонам с любопытством, пытаясь понять, куда угодил — в кафе, магазин антиквара или книжную лавку. Заведение напоминало причудливый гибрид одного, другого и третьего: обшарпанные, плохо сочетающиеся друг с другом столы и стулья, явно собранные или выкупленные за бесценок где попало, были окружены такими же не первой молодости стеллажами, ломившимися от беспорядочно составленных друг с другом томов, тумбами с лампами (одна из них, с абажуром из алой ткани и кистями из сплетенных золотых нитей, напомнила Бертрану ту, что он разбил десятилетним мальчишкой, играя посреди гостиной родительского дома в футбол), цветочными горшками, сундуками, статуэтками — обо все это нужно было не споткнуться, и Бертран, поспевая за Хильдегардой, был больше занят тем, что смотрел себе под ноги, а не изучал окружающую обстановку.
— Пальто клевое, — сказала вынырнувшая откуда-то девица с подносом в руках; Бертрана она оглядела оценивающе и шмыгнула носом - очевидно, выражая доброжелательный интерес. — Винтаж, типа пятидесятые? Огонь. Реставрировали или шили на заказ?
— На заказ, — ответил Бертран, за что заслужил от девицы одобрительный присвист.
— Вот это я понимаю. Кайф! Хильди, твой столик, если что, свободен!
— Спасибо! — откликнулась Хильдегарда и повела Бертрана куда-то в угол, к столу, который он иначе не заметил бы: в небольшой нише между почтенным дубовым гардеробом и книжным шкафом умещался низкий чайный столик в окружении нескольких кресел. Хильдегарда, устроив на вешалке пальто, упала в одно из них, и Бертран сделал то же самое, слыша, как скрипят и проседают пружины, как тело его будто становится с креслом одним целым, оказывается заключенным в мягкий и уютный плен.
— Что это за место? — спросил он у своей спутницы; она с явным наслаждением откинулась в кресле — ничего больше не осталось в ней от тех неловкости и напряжения, что одолевали ее в «Бодене» поочередно с Бертраном.
— Мое любимое во всем городе. Я сюда хожу постоянно. Мы с Лизой и Элье — подруги…
— Элье сегодня нет, — сказала девица, которой так по душе пришлось Бертраново пальто, и выложила на стол меню — весьма пухлое, способное посоперничать объемами с иными министерскими отчетами. — Отпросилась у меня, народу сегодня мало…
— Я надеюсь, — сказал Бертран, понижая голос, когда они с Хильдегардой вновь остались вдвоем, — ваши подруги не имеют привычки общаться с журналистами?
Девчонка уставилась на него непонимающе, а потом засмеялась, покачала головой:
— Нет, нет. Они телик-то не смотрят. Вообще его не включают. И политика им до одного места.
— Хорошо, — ответил Бертран, немного успокоенный ее словами, и открыл меню, перелистал его, чувствуя, как к нему самому начинает подступать смех. Ни о какой высокой кухне, даже о просто кухне в этом местечке речи не шло — на обтрепанных, кое-где подклеенных скотчем страницах были указаны названия полудюжины десертов и десятков, если не сотен разновидностей всевозможных чаев. Черный, белый, зеленый, плодовый, травяной; с имбирем, корицей, розмарином, базиликом, десятками джемов и сиропов — ингредиенты могли совмещаться во всех мыслимых и немыслимых сочетаниях, и Бертран даже потерялся в этом бесконечном многообразии.
— Кажется, я понимаю, — протянул он, — в чем была проблема с пакетиками.
Хильдегарда презрительно фыркнула.
— Пакетики! Неужели кто-то еще из них пьет?
— Иногда приходится, — произнес Бертран, поднимая на нее взгляд. — Ну что же, Хильдегарда, что здесь самое вкусное?
Она засмеялась снова; улыбка преображала ее лицо, сметая с него отрешенно-задумчивое выражение, и в ответ на нее невозможно было не улыбнуться тоже — по крайней мере, Бертран поймал себя на том, что делает именно это, хоть и вид у него при том был, видимо, довольно глупый.
— Возьмите «Домашний» с липовым медом и имбирем, — посоветовала ему Хильдегарда. — И, пожалуйста, называйте меня «Хильди». Я не очень люблю свое полное имя. Оно какое-то… не мое.
— Хильди, — повторил он, чувствуя, что имя разливается во рту и горле чем-то густым и теплым, как подтаявшая на жаре карамель. — Тогда и вы зовите меня по имени. Слушать «господин Одельхард» еще и от вас — для меня, пожалуй, слишком.
— Хорошо, — ответила она, и Бертран увидел в приглушенном свете возвышающейся над ними старой лампы, как мечутся в глазах его собеседницы искристые шальные огоньки. — Бертран.
Он не успел ничего сказать (например, возникшее в голове неизвестно откуда «повторите еще раз») — момент нарушила Лиза, которая подошла к ним, чтобы принять заказ. Хильдегарда, то есть Хильди, тоже выглядела раздосадованной; по крайней мере, она с явным трудом дождалась, пока та заберет меню и удалится, чтобы обратиться к Бертрану:
— Ну что? Как прошел день?
Очередной элементарный вопрос, на который ему не так-то просто было подобрать ответ; опять Бертран спросил себя, как это у нее получается, но не сумел составить даже предположения.
— Я думала, — продолжила она смущеннее, несомненно заметив его замешательство, — у министров какая-то очень скучная работа. Просто невероятно скучная. Вот и подумала, может, вы расскажете…
— Заскучать обычно нет времени, — сказал Бертран. — Каждый день нужно успеть переговорить с гигантским количеством людей и просмотреть гигантское число бумаг. Обычно именно этим я и занимаюсь целыми днями — возможно, это показалось бы вам однообразным, но я уже привык.
— Наверное, это нелегко…
— В каком-то смысле да, — согласился он; она придвинулась ближе, оперлась о стол локтями, ладонями подперла голову, слушая Бертрана с неподдельным интересом. — Но, повторюсь, это дело привычки.
— Выходит, ваша работа ничем не отличается от той, что у отца, например, — развеселилась Хильди. — Он тоже целыми днями сидит в кабинете, смотрит свои бумаги да считает в своих таблицах. И это ему еще повезло — он цифры запоминает, как будто у него не голова, а компьютер. Где чего не досчитано, где что не сошлось — все помнит. Жаль, мне его мозгов не досталось.
— Может быть, вы себя недооцениваете?
— Да нет уж, — разочарованно вздохнула она. — Цифры запоминать — это не ко мне. Когда приехала в Буххорн поступать — чуть экзамен не завалила из-за этого…
— Вы не из столицы?
— Не-а. Я из Кандарна. Город совсем небольшой, рядом с границей, где Франция. Мама туда переехала к отцу. А я здесь недалеко живу в квартире, которая у нее осталась.
Им принесли чай; чайники, конечно, были новыми, но украшенными «под старину» — на том, который достался Бертрану, кто-то заботливо вырисовал цветочный узор точь-в-точь как тот, что был в моде во времена его детства. Лиза поинтересовалась, нужен ли ему сахар, но Бертран отказался; тогда она поставила между ним и Хильди блюдце с веточками свежей мяты и, напевая себе что-то под нос, ушла к стойке.