— Я представлял себе жилище ведьмы несколько… по-другому, — сообщает он, проходя в единственную комнату; потолки в квартире низкие, и ему приходится пригнуться, чтобы не зацепиться лысеющей макушкой о дверной косяк. Вивенна хмыкает:
— Как же?
— Ну… — хоть он и пытается держаться уверенно, будто все ему привычно и понятно, но все равно выглядит, как человек, боящийся наступить в капкан. — Сушеные змеи… потрошеные младенцы… заспиртованные жабы…
Вивьенна мелко смеется, прикрывая ладонью рот.
— Младенцев ныне сложно достать, господин министр. А хранить змей и жаб нет никакого смысла — если они нужны, так всегда можно наловить в Булонском лесу. Свежие они лучше, аппетитнее…
Д’Амбертье смотрит на нее дико и, кажется, не может понять, шутит она или нет. Наконец задает вопрос, который, видимо, давно его беспокоил:
— Вы умеете летать на метле?
Вивьенна закатывает глаза.
— Нет. Зато умею насылать расстройство желудка на тех, кто задает слишком много глупых вопросов.
Этого ему хватает, чтобы притихнуть, но ненадолго, только до того момента, как Вивьенна эффектно, не без некоторой гордости за себя сдергивает покрывало со стола, что давно заменил ей алтарь. Всем, что нужно для ритуала, она уже успела обзавестись, пусть кое-какие штучки оказалось весьма нелегко достать; но теперь у нее есть черное зеркало, свечи, над которыми священник-расстрига прочитал молитву задом наперед, мел из карьера, вырытого на месте старого гугенотского кладбища, и острый, с резной ручкой, на заказ сделанный нож из беспримесного серебра. Сколько ангелов уместится на кончике иглы — и сколько ненависти поместится на острие ножа, которым Вивьенна, не оставляя ни одного шанса на спасение, пронзит намеченную жертву?
— Вы раньше это делали? — спрашивает д’Амбертье, нервно сглотнув.
— Конечно, нет, — Вивьенна фыркает. — Эта вещь из тех, которые делают один раз в жизни… если вообще решаются на нее.
Он оглядывает алтарь, тщетно пытаясь скрыть, что его одолевает ужас, но лицо его становится еще более бледным, чем обычно, на висках выступают мелкие капли пота, и этого достаточно Вивьенне, чтобы обо всем догадаться.
— Вы боитесь?
Он силится сказать «нет», но голос ему изменяет. Вивьенна смотрит на него с изумлением — он, такой сдержанный, улыбчивый, источающий ироничное спокойствие при их первой встрече, теперь, когда дошло до дела, в штаны готов наложить.
— Вы боитесь магии? — высказывает она свою догадку. Д’Амбертье ничего не отвечет, только шумно втягивает в себя воздух, и она понимает, что права.
— Мне кажется, это… довольно естественно, — выговаривает он наконец. — Испытывать опаску перед тем, что невидимо глазу и что ты никогда не сможешь взять под контроль.
— Так для этого вы здесь, верно? — Вивьенне даже становится немного жаль этого беднягу: просидел всю жизнь в своих кабинетах, за своими цифрами и докладами, и они мало-помалу высосали из него все чувства, заставили его отвыкнуть от жизни, так что теперь, столкнувшись воочию с тем, что мало доступно его пониманию, он потерялся совсем, как ребенок среди толпы. Д’Амбертье все пытается взять себя в руки, а Вивьенна решается предположить:
— Может, вам того… не ко мне надо, а? Мало ли других способов, повернее и побыстрее. Заплатите какому-нибудь типу со снайперской винтовкой…
— И превратить его в мученика? — ее гость взвивается мгновенно, смотрит на нее, как строгий преподаватель, будто не может поверить, что она всерьез сморозила такую глупость. — Небывало сплотить и партию, и избирателей вокруг нового кандидата, даже если оным станет половая тряпка? Плохой план. Очень плохой.
— Ладно, — Вивьенна не хочет спорить: в конце концов, д’Амбертье виднее. — Тогда яд?
Он качает головой.
— Слишком ненадежно. Тем более, мы не во временах Борджиа, любое подобное вещество поддается обнаружению, если приложить к этому достаточно усилий. Тоже плохой план.
— Получается, наш план — единственный? — Вивьенна берет с алтаря нож, проводит кончиком пальца по наточенному лезвию — осторожно, чтобы не пораниться, — затем поворачивается к гостю, демонстрируя ему сверкающее острие. — А вы представляете себе, о чем вообще просите меня? Это страшное колдовство… самое черное, самое жуткое, какое только смогла придумать такая порочная тварь, как человек.
Д’Амбертье молчит, но и не пытается помешать ей говорить, и она продолжает, подходя к нему ближе, пока нож в ее руке не касается его плеча:
— Вы знаете, что происходит с теми, на кого накладывают такое заклятие? Они начинают истекать кровью изнутри, будто в них что-то продырявили… их словно разрывает на части дикий зверь, день за днем, неделю за неделей, пожирает их заживо, по кускам, и ничто не может им помочь. Агония может длиться не один месяц… а потом наступает конец. Или, скорее, освобождение от мук… ну что? Как вам это?
Она не представляет в полной мере, зачем говорит все это: мимолетного сочувствия к д’Амбертье в ней как не бывало, теперь ей хочется испугать его еще больше, насладиться его страхом и отвращением, почувствовать собственное превосходство над ним, силу, что делает ее, незаметную и маленькую, несоизмеримо могущественнее его, большого и важного. Но он уже вернул себе самообладание — да, он все еще бледен, но больше не дрожит и не прячет глаза, напротив — встречает ее взгляд со своей прежней решимостью и, достав из внутреннего кармана пиджака маленький аптечный пакет, протягивает ей.
— Думаю, оно того стоит.
Вивьенна открывает пакет, вытряхивает на ладонь его содержимое — скомканная бумажная салфетка с мелкими следами крови. Она долго рассматривает ее, подцепив двумя пальцами, даже зачем-то проверяет на свет — не может поверить, что все будет так просто.
— Ну что же, — произносит она, не скрывая усмешки, — кому, как не вам, знать, что и сколько стоит в этой гребаной стране. Лично я вот за жизнь одной самонадеянной сволочи даже ломаного гроша сейчас не дам.
Д’Амбертье коротко улыбается ей. Нервозность, кажется, совсем отпустила его, он снова выглядит таким, каким Вивьенна увидела его впервые — словно они на великосветском приеме, и он вот-вот пригласит ее на тур вальса.
— Чувствую себя обязанным спросить, — говорит он вкрадчиво, — о гарантиях…
— Если то, что вы мне рассказали — правда, и он отказался от своей защиты — гарантия абсолютная, — отвечает ему Вивьенна. — Никто после такого не выживет, это исключено. Полгода, максимум год — все будет кончено. Можете пока думать, как обставитесь, присматривать себе занавесочки…
— Что вы, — он улыбается шире и говорит с шутливым упреком: мол, как Вивьенна могла быть столь невысокого мнения о его персоне, — я давно уже выбрал цвет и фактуру штор.
Она отвечает ему улыбкой, нежной и лукавой, будто они с ним — старые друзья, готовые пуститься в совместную авантюру.
«Я тоже умру», — хочется сказать ей, но она, конечно, не говорит.
Каждое действие порождает равную по силе отдачу — это один из тех законов, на котором покоится и будет покоиться мир. Но есть и другой закон, Вивьенне столь же хорошо известный: ничто не бывает случайно. Жизнь может показаться кому-то цепью неожиданных совпадений, но у цепи этой на самом деле есть начало и конец, а звенья ее накрепко связаны последовательностями причин и следствий — пусть не всегда они очевидны на первый взгляд, но они существуют, и иногда достаточно поразмыслить хоть немного, чтобы обнаружить их. Судьба Андре, тот самый май, так многое перевернувший, появление д’Амбертье, который нашел Вивьенну, чтобы попросить помощи, и в то же время вложивший ей в руки оружие, о котором многие несчастные вроде Андре могли только мечтать — все это, конечно же, происходило не просто так. Кто еще погиб и погибнет, закрыв собою чужую шкуру, приняв на себя ответный удар за чужие грехи? Скольких из них купили, шантажировали, запугали, чтобы трусливо прятаться за их спинами, бросая их на съедение, не оставляя им ни единого шанса сказать ответное слово? Сколько их, таких ничтожных, обезличенных, низведенных до расходного материала, цифр в чьем-то отчете? Даже сейчас, днем, Вивьенна чувствовала их взгляды, их тяжелое дыхание за своей спиной. Они смотрели на нее, и Андре был среди них — они надеялись. Надеялись, что Вивьенна использует свой шанс — за себя, за него, за них всех, — напомнить тем, для кого они давно уже были не более чем скотом на убой, что у них есть имя, воля и голос — и они могут и будут мстить.