- Понял, понял, - огорченно буркнул Микаэль и направился к двери. - Профсоюзу так и передам, не сомневайся. Давно надо было их приструнить…
Он не успел и двух шагов сделать, а Бертран уже ощутил легкий стыд за свою резкость: в конце концов, они с Микаэлем знали друг друга не первый год, еще с тех пор, как оказались соседями на одном из рядов левой половины парламентского зала; столь долгая дружба стоила того, чтобы ей дорожить, и пусть Бертран не хотел и не мог рассказать Микаэлю всего, тот точно не должен был одуваться за все те неприятности, что решили обрушиться на Бертрана этим проклятым утром.
- Спасибо, - сказал он, прежде чем Микаэль открыл дверь. - Я… очень рад, что всегда могу на тебя положиться.
Остановившись на секунду, Микаэль обернулся к нему.
- Все в порядке, Берти, - произнес он с улыбкой. - Я все сделаю. Ты же меня знаешь.
Примирение можно было считать свершившимся; Микаэль покинул кабинет, а Бертран, оставшись один, наконец-то протянул руку за телефоном.
кажется, я немного опоздаю(( минут на 10, не страшно?
Что означают скобки, которые Хильди ставила практически в каждом сообщении, Бертран успел уже выучить и даже привыкнуть к ним - как и она привыкла к тому, что он ставит точки в конце каждого предложения, хотя поначалу, по ее собственному признанию, соблюдение грамматических норм выглядело “угрожающе”.
Ничего страшного, Хильди.
Бертран посмотрел на часы. Так и есть - незапланированный разговор с Микаэлем отъел у него несколько лишних минут.
Я тоже задерживаюсь.
***
График не всегда позволял Бертрану выкроить пару свободных часов даже в конце недели; приходилось чем-то жертвовать, чаще всего - временем, отведенным на обед. Может быть, именно это стало причиной того, что Бертран, по выражению Микаэля, “скинул десять лет”, но сам он при этом не ощущал ни потери концентрации, ни утомляемости, что являются обычно следствием недоедания. Напротив, с работой он справлялся легко, редко чувствовал усталость даже в конце какого-нибудь особенно длинного, наполненного событиями дня, да и нервозности, обычно бывшей его постоянной спутницей, сдавался нечасто; он не сделал бы этого и сегодня, если б не чертова заметка в “Бешеной пчеле”, с которой успели, конечно, ознакомиться все сотрудники министерства - и все одинаково неубедительно прикидывались, что не делали этого.
Мысли о Катарине вились вокруг Бертрана, как стая назойливых мошек, а он, предоставив шоферу гнать машину вперед (ехать было, судя по навигатору, минут пятнадцать), пытался отогнать их, не дать им себя облепить, впиться со всех сторон - давно было покончено с тем, как он проводил вечера, а иногда - ночи с этими мыслями, как пытался понять, что и когда у них с Катариной пошло не так, и приходил неизменно к одному и тому же, безжалостному и разящему выводу: ничто в этих отношениях не предвещало, что что-то пойдет так, с самого начала. С того самого момента, как он, почти юнец, едва получивший должность в “Банке Аллегри” - для него, недавнего выпускника, это был предел мечтаний, - вышел как-то в перерыв покурить и увидел, как перед самым входом притормаживает, останавливается на месте, которое обычно было огорожено для “особо важных клиентов”, хромированный “Роллс-Ройс”.
- Като собственной персоной, - засмеялся кто-то из его коллег, куривших тут же неподалеку. - Пришла пополнить запасы.
Выскочивший из машины шофер распахнул пассажирскую дверцу, и на землю ступила самая элегантная, самая прекрасная из женщин, которых Бертран видел в своей жизни. До этого он не встречался ни с кем из дочерей Аллегри лицом к лицу и теперь застыл, как истукан, не успев поднести сигарету ко рту - одного взгляда на точеную фигуру Катарины, на ее лицо, обрамленное пышными прядями темных волос, на ее легкую походку, даже на то, как она небрежно сжимала в руке крошечный ридикюль, хватило Бертрану, чтобы его заворожило, сковало с ног до головы крепчайшими из оков.
- Еще один, - конечно, коллеги не могли этого не заметить, но Бертрана сейчас как никогда мало волновало то, что он сам себя подставил под бесконечные насмешки. - С боевым крещением, Берти! У нас тут все через это проходят…
Жестом приказав шоферу ждать ее в машине, Катарина сделала несколько шагов к дверям; конечно, проходя мимо Бертрана, она даже не обратила взгляда в его сторону, но так же и не посмотрела на ступени у себя под ногами - над Буххорном только что прошел дождь, оставив крыльцо банка чрезвычайно скользким, и Катарина не уловила момента, когда изящный каблук ее туфли подломился, заставляя ее пошатнуться, взмахнуть руками в последней попытке сохранить равновесие…
Ловкостью и проворством Бертран не отличался никогда - но в тот момент в него будто вселился кто-то посторонний. Каким-то непостижимым образом он оказался рядом с Катариной, поддержав ее за талию как раз вовремя, чтобы предотвратить падение; ее тело в его руках напряглось на секунду, а потом словно бы обмякло - только крепче сжалась тонкая, горячая, как уголь, рука, что явно машинально легла Бертрану на плечо.
- Спасибо, - пробормотала Катарина, поднимая лицо к лицу Бертрана, заглядывая ему в глаза - и от этого взгляда его всего пробило волной дрожи. - Вы… как вас зовут?
Собственное имя он вспомнил с величайшим трудом.
- Бертран.
Она выпрямилась, коротко отряхнула юбку, пусть в этом не было никакой необходимости, и успела произнести с неожиданной теплотой, прежде чем к ним подбежал, отстранил друг от друга шофер:
- Като.
Бертран влюбился в нее, как безумный. До этого он считал свою душевную организацию мало приспособленной для чувств такой силы; у него были короткие, ни к чему не приведшие романы, но то, что он испытал с Като, не шло с ними ни в какое сравнение. В одной книге он нашел сравнение любовного чувства с ударом ножа - и ему пришлось признать, что оно очень правдоподобно. Наверное, от него действительно можно было умереть; Бертран не спрашивал у Като, испытывает ли она то же, что и он сам, но не мог представить другого объяснения тому, что она бросилась в его объятия с той же горячечной жадностью, обо всем забывая, не придавая значения ничему, кроме них двоих. Они виделись тайно, теша себя мыслью, что никто не узнает о них, строили планы побега - в Америку, в Аргентину, даже в Полинезию или Новую Зеландию, - занимались любовью каждый раз, как в последний, и слишком, слишком много мечтали. Сейчас Бертрану сложно было поверить, что все это в действительности происходило с ним - сумасбродное, сумасшедшее время, похожее на оживший сюжет из кино. Фильм, главным героем которого Бертран себя обнаружил, не кончился даже тогда, когда обо всем узнал Аллегри; вернее, как подозревал Бертран теперь, старик знал обо всем с самого начала, просто в какой-то момент решил открыто заговорить об этом.
- Что теперь будет? - спросил тогда Бертран у Като; они сидели в номере на последнем этаже буххорнского “Хаятт”, откуда было прекрасно видно, какой беспорядочный сонм огней представляет из себя столица, когда опускается ночь. Между ними стояло ведро со льдом, а в нем - бутылка “Шабли”, которую Катарина опустошила почти наполовину, прежде чем решилась завести этот разговор.
- Ничего, - ответила она с какой-то механической безмятежностью. - Имею в виду - ничего, что могло бы нам навредить. Я сказала ему, что либо стану твоей женой, Берти, либо перестану быть его дочерью. Я хорошо его знаю, уж поверь. Пусть он сказал, что я круглая дура и еще пожалею об этом - этот выбор он мог сделать только в одну сторону.
Свадьба - какой лучший финал можно придумать? Преодолев все препятствия и невзгоды, персонажи обретают счастье друг с другом - зритель уходит из зала довольный, знающий, как аксиому, что у них все будет хорошо, ведь иначе, после всего, что с ними случилось, просто не может быть. Концовка фильма получилась эффектной, по всем законам жанра - а после проектор выключили, время, отпущенное грезам, истекло, и в свои права вступила жизнь.