- Вы не возражаете?
Увидев в его руке сигареты, Хильди пожала плечами. Своим привычкам она не изменяла: одетая в маловразумительную мешанину из тканей разных фактур и цветов, отхлебывающая чай из картонного стаканчика, она как обычно имела вид человека, которого мало что может выбить из колеи.
- Нет, конечно. Я не знала, что вы курите.
- Бросаю, - вздохнул он, откидывая щелкнувшую крышку зажигалки и высекая искру. - Как видите, не всегда получается.
В парке Либрехте было немноголюдно, как всегда для буднего дня, но Бертран торопился увести свою спутницу еще дальше от чужих глаз, туда, где раскинулся мутный, затянутый тиной пруд, а неухоженные дорожки вокруг него успели порасти зеленеющими кустарниками. Когда-то здесь было излюбленное место для прогулок студентов Национальной Академии - в те годы и Бертран входил в их число, - но теперь, когда Академия переехала в новый, сверкающий широкими стеклянными окнами корпус недалеко от проспекта Поликсена I, пруд обезлюдел, никому больше не было до него дела. Здесь заканчивался “исторический Буххорн”, как его называли, и начинались спальные районы города - на кронах теснившихся у пруда деревьев вовсю распускались первые листья, но все же можно было сквозь них разглядеть сливающиеся с пасмурным мартовским небом силуэты многоэтажных домов.
- Вас что-то расстроило? - спросила Хильди спустя нескольких минут, которые они провели, молча шагая рядом друг с другом. Закончив курить, Бертран подал ей руку, и она обвила своей тонкой рукой его локоть - что-то вроде сложившегося между ними маленького ритуала, о котором они не договаривались, но которым не пренебрегали из раза в раз во время своих коротких встреч.
- Пустяки, - ответил Бертран, меньше всего желая посвящать ее в размышления, одолевавшие его по пути сюда. В том, что Хильди действительно не заглядывала в “Бешеную пчелу”, он не сомневался: успел узнать ее достаточно хорошо, чтобы понять, что ее вовсе не интересует пресса, новости, настоящее время в принципе - Хильди будто отгородилась стеной от окружавшего ее мира и хранила ее незыблемость со строгим, почти монашеским упрямством, соприкасаясь с реальностью лишь в той мере, которую считала про себя нужной; чего было больше в этой отрешенности - отвращения, безразличия или какого-то малопонятного страха, - Бертран не мог понять, но и не пытался сделать это слишком уж навязчиво, оставляя Хильди право хранить ее секреты так же, как и она оставляла это право ему.
- Ладно, - она не стала настаивать, и он был ей сердечно благодарен за это. - А я посмотрела тот фильм, о котором вы мне говорили в тот раз. По-моему, к финалу мой поп-корн из карамельного стал соленым. Без шуток. Предупредили бы хоть, что нужен будет платок!
- Вижу, “Общество мертвых поэтов” не оставило вас равнодушной.
- Конечно, нет! - сказала она, явно изумленная, что он мог подумать обратное. - Эта история, она… я не могу сказать, что в моей жизни было что-то подобное, но я так сочувствовала им - и всем мальчикам, и учителю…
- В этом и есть сила драматургии, разве нет - заставить нас сочувствовать тому, кто на первый взгляд нам не близок, и при этом пробудить в нас желание приблизиться к нему? Впрочем, я не сказал бы так о себе - когда я впервые смотрел этот фильм, я был немногим старше всех этих мальчишек и, признаюсь, завидовал тому, что у них нашелся такой учитель, как Джон Китинг.
Слушая его, Хильди улыбнулась украдкой, явно начав думать о чем-то другом, и Бертран не преминул спросить у нее:
- Может быть, в вашей жизни был кто-то, к кому вы испытываете признательность как к наставнику? Кто-то, кто учил вас… вашему роду занятий, например?
Он явно по незнанию сказал что-то, что ей показалось очень забавным - это было понятно по ее сдерживаемой усмешке.
- Да, в моей жизни был такой человек. Могу сказать, что если бы он решил рассказать вам о магии - к его словам вы отнеслись бы куда серьезнее, чем к моим.
- Кем же он был? - Бертран решил не подавать виду, как может уязвить его напоминание о былом недоверии - и вместе с тем привести в растерянность, ведь он по-прежнему, даже несколько недель спустя, все еще не мог сказать, что готов безоговорочно принять открывшуюся ему действительность. Хильди, правда, не была расположена уколоть его еще раз. На лицо ее будто набежала тень.
- Очень одиноким, должно быть. Мы всегда стараемся держаться вместе, компаниями, ведь так легче… а он всю жизнь прожил среди цивильных и боялся, что кто-то узнает.
Разговаривая с Хильди, надо быть ко всему готовым - это Бертран достаточно для себя уяснил. А к тому, что при этом можно обстоятельно обсуждать то, что иному человеку могло показаться в лучшем случае сюжетом фантастической книги, он привык и подавно.
- И все же он решился передать кому-то свои умения?
- Не совсем по своей воле. Так уж принято, что мы передаем то, что знаем, по цепочке - от одного другому, потом третьему, четвертому, пятому… так нужно делать, чтобы знания не потерялись. А вокруг него не было никого из наших. Перед смертью он отправил все свои записи моей бабушке - единственной, у кого они не пропали бы. Иначе бы их точно нашел кто-нибудь, кому их видеть не следовало.
- Получается, он и стал вашим учителем? При этом вы никогда его не видели?
- Получается, так, - согласилась Хильди без особой горечи. - Но, знаете… по тому, что мы оставили после себя, можно судить о нас даже лучше, чем по тому, что мы делали при жизни. В этом смысле я с ним достаточно близко знакома.
Она старалась говорить оживленно, не подавая виду, что накатившая на нее грусть не оставляет ее, и Бертран не мог оставить это просто так. Свернув с дорожки, они подошли к самому краю пруда - скорее даже, лужи, в самом глубоком месте которой воды было чуть выше колена. Когда-то, как он помнил, проигравшие спор должны были погрузиться в воду с головой - и сделать это было не так уж легко, а вынырнуть потом на поверхность, не оказавшись облепленным с ног до головы взбаламученным со дна илом, невозможно и вовсе. Вспоминая еще кое-что из моментов своей юности, Бертран быстро нашел на берегу подходящий камень, а затем, согласно застарелой, но не забытой привычке, отправил его “лягушкой” по недвижимой глади воды. Тот понесся вскачь, оставляя за собой след из колышущихся, разбегающихся кругами волн; Бертран насчитал семь или шесть “лягушек”, весело заметив про себя, что выучка его оказалась долговечнее и вернее, чем многие многие вещи и люди из его жизни.
- Ого! - Хильди как будто разом забыла о том, что вызывало ее меланхолические раздумья. - Как вы это делаете?
- Это просто, если иметь достаточно практики, - заметил Бертран небрежно, пытаясь вспомнить, доводилось ли ему производить на женщин впечатление каким-нибудь еще более нелепым образом. - А у меня в вашем возрасте ее было достаточно. Неужели вы никогда не пробовали?
- Нет! - глаза ее горели - кажется, она была полна решимости наверстать упущенные возможности.
- Чему только учат сейчас в главном университете страны? - поддел ее Бертран, находя у себя под ногами еще один камень, отряхивая его от налипшей земли и вручая ей. - Может, из меня учитель неважный, но я вам покажу…
Так они провели следующие четверть часа - запуская камни по воде и хохоча, как дети, когда у кого-то из них получался особенно удачный или особенно неудачный бросок. Вокруг царила занявшаяся весна, ее вездесущая свежесть одновременно будоражила и успокаивала, заставляла наконец растаять тень мрачного напряжения, что с самого утра - когда вышел номер “Пчелы”, - преследовала Бертрана и не желала его отпускать. Теперь он чувствовал себя так, будто очистился, окунулся в чистую воду, смыл приставшую к нему тину и ил - сердце забилось чаще, стало легче дышать и жить, даже думать о сегодняшней встрече с Патрисом и всех остальных делах.
- Какое классное место, - высказалась Хильди, когда их импровизированный урок кончился (к слову, она оказалась способной ученицей и смогла под конец запустить камень по цепочке из трех, а то и четырех “лягушек”), и они присели передохнуть на обшарпанную скамейку недалеко от кромки воды. - Странно, что я раньше о нем не знала.