- Что же происходит со старым миром? Он безвозвратно уходит в прошлое?
- Да, это так. Но я не вижу в этом никакой трагедии. Старый мир умирает, освобождая место чему-то новому - в этом, как я думаю, заключается закономерность всей человеческой истории. Нам остается богатое наследие - что-то из него пригодно к использованию, что-то заслуживает стать музейным экспонатом, памятником прошлой эпохи. Такими памятниками можно восхищаться, можно поддаваться приступу ностальгии, глядя на них - но все же нам нужно смотреть вперед, в будущее. <…>
***
С самого утра на Бертрана навалилась чудовищная мигрень, от которой не помогли даже принятые таблетки; на заседании кабинета он сидел в прострации, слушая, как голоса всех выступающих отдаются тяжелым эхом под сводами черепа, но потом пришел черед говорить ему - и это оказалось во сто крат хуже.
- Говоря о “преференциях Деливгара”, - он изо всех сил старался, чтобы у него не заплетался язык, - мы имеем в виду набор определенных норм, прописанных в Трудовом кодексе Бакардии в 1962 году. Отменяя эти нормы, мы рассчитываем на оживление рынка труда и снижение уровня безработицы, которая за последний год выросла на полтора процента и теперь составляет девять целых и шесть десятых…
В глотке было сухо, как в пустыне, а голова, казалось, вот-вот разорвется на части. Еще и солнце, будто издеваясь, било Бертрану в глаза, отражаясь от поверхности стола, и ему приходилось наклонять голову и щуриться, чтобы разобрать отпечатанный на бумаге текст сквозь всполохи белых пятен, похожих на сияющие, жгущие сетчатку кляксы.
- Основной принцип, которого мы придерживались при составлении проекта реформы, выражается в следующем: максимальное устранение государственного контроля из сферы трудовых отношений. Мы намерены предоставить больше свобод как работникам, так и работодателям в определении условий работы, найма, увольнения, получения обязательных выплат. Превратив трудовые отношения в предмет частного договора, мы сделаем рынок труда более мобильным, гибким, отвечающим современным реалиям. Если говорить просто, то соискателям будет проще найти работу, а работодателям - работников, которые отвечали бы их запросам в полной мере.
Собравшиеся были неподвижны и не произносили ни звука, и Бертрану казалось, что пространство вокруг него застывает - а потом начинает застывать и он сам, все равно что комар в окаменевшей капле смолы. В ушах у него звенело и трещало, и он надеялся, что не лишится слуха совсем к концу своего выступления, став, наверное, первым человеком в истории, который сумел оглушить сам себя.
- Мы не отменяем установленную законодательством норму сорокачасовой рабочей недели, однако она перестает быть императивной и становится рекомендательной. Соглашение между работодателем и работником может продлить ее до пятидесяти пяти часов - в связи с этим мы также отменяем необходимость двойной оплаты переработок, с тем условием, что оговоренная сторонами сумма будет заранее занесена в трудовой контракт. Также мы допускаем возможность продления испытательного срока для новых работников до года, с возможностью их увольнения при несоответствии требованиям работодателя. Единовременные компенсации за увольнение при этом предлагаем сократить вдвое…
Он продолжал говорить, хотя в какой-то момент утратил уверенность, что его слова доносятся до собравшихся, а не разбиваются и рассеиваются в воздухе, едва вырвавшись у него изо рта. Какое-то шальное облако, проплывшее за окном, ненадолго закрыло собой солнце, и Бертран получил возможность увидеть лицо Фейерхете - тот сидел, уперев в грудь подбородок, отсутствующе смотрел на стакан с водой прямо перед собой и лишь изредка мелко кивал. Даже такой скромный знак одобрения был лучше, чем ничего, и Бертран закончил свою речь приободренно, чувствуя, как ввинчивающаяся в затылок боль как будто начинает слабнуть:
- При отсутствии возражений со стороны правительства предлагаем внести закон на рассмотрение в ближайшую неделю.
Только тут Фейерхете обронил первое замечание.
- Рано.
Бертран, готовящийся уже свои усилия употребить на то, чтобы потянуться к собственному стакану, замер, сдавив в руке бумагу.
- Извините, я…
- Рано, - президент чуть приподнялся, встряхнулся, как пес, выбравшийся из озера, и словно ожил; вслед за ним, как Бертран увидел краем глаза, стали оживать и все остальные. - Ближайшая неделя - слишком рано. Будет очень много споров по поводу того, что вы предложили, господин Одельхард. Мы не успеем принять ваш закон до летних каникул, а за это время страна сойдет с ума.
- Что вы предлагаете?
- Внести и принять его осенью, - ответил Фейерхете. - Сразу после начала сессии. Постараемся избежать лишних проволочек… хотя они все равно будут, в этом я уверен. Это не отменяет того, что все сказанное вами - совершенно правильно по своей сути. Вы проделали огромную работу, не позволив себе сбиться с верного направления. Это очень ценно.
Головная боль и не думала оставлять Бертрана, но теперь он мог позволить себе думать, что, по крайней мере, страдал не зря. О былых незначительных разногласиях никто и не вспоминал; вдобавок ко всему он чувствовал, что собравшиеся в зале смотрят на него несколько по-другому, чем прежде - с меньшей снисходительностью и большим уважением, точно на новобранца, впервые доказавшего свою полезность на поле боя. Лишним подтверждением этому послужили слова Патриса, который не замедлил вновь поймать Бертрана после окончания заседания - у него вид был торжествующий, будто он выиграл в лотерею крупную сумму и готовится открывать по этому поводу бутылку шампанского.
- Поздравляю! - сказал он Бертрану, энергично пожимая ему руку; Бертран ответил ему скромной улыбкой, безмолвно говоря: что вы, что вы, я всего лишь делаю свою работу. - Я знал, что вы произведете впечатление. Ваш проект великолепен. Еще смелее, чем я думал.
- Не сбиваемся с курса, верно?
- Конечно, - подтвердил Патрис. - И господин президент чрезвычайно вами доволен. Кстати, я говорил с ним вчера… что вы думаете об ужине втроем в неформальной обстановке? Скажем… в следующий четверг?
Бертран хотел бы скрыть, как изумило его подобное предложение, но против воли уставился на Патриса, как громом пораженный. Впрочем, тот как будто и не думал, что его слова могут оказаться для собеседника сюрпризом:
- Пусть это будет, скажем, “Золотой фазан”. Там прекрасная карта вин и необыкновенно готовят телятину. И, что самое важное, ни одного журналиста не подпускают даже на пушечный выстрел.
- Да, это действительно важно, - согласился Бертран, наконец высвобождая ладонь из крепких пальцев премьера. - Я с удовольствием приму приглашение.
Конечно, в этом Патрис не мог усомниться и на мгновение.
- Отлично! Алеиз тоже будет рад… а сейчас не хотите составить мне компанию? Я как раз направляюсь обедать в “Северную звезду”, выпьем за успех ваших начинаний?
Бертран отчего-то порадовался тому, что успел разорвать рукопожатие - хотя сложно было предположить, что Патрис решил бы удерживать его силой.
- Прошу прощения, не сегодня, - ответил он, делая вид, что необходимость отказать его очень сильно печалит. - Масса неотложных дел в министерстве… может быть, в другой раз.
На этот раз Патрис не стал подтрунивать и поминать Фредерика - просто развел руками, как бы принимая неизбежное:
- В другой раз.
Микаэлю Бертран набрал, что задержится: “Попал в плен к Патрису”, - и, получив от него заверение в том, что министерство не падет за час-полтора отсутствия его главы, заторопился к выходу, где его дожидалась машина.