- Нам нужен чай с лимоном. Обоим, - сказала Хильди безапелляционно, распахивая кухонный шкаф. Внутри обнаружилась батарея банок, коробок и склянок всех цветов и размеров, и Хильди принялась извлекать их наружу одну за другой. Бертран же, приблизившись к окну, обнаружил развешанные над подоконником пучки засохших трав - каждый из них отличался от другого и был, очевидно, предназначен для четко определенной цели, и Бертран не удержался от комментария:
- Как-то так я и представлял себе жилище… человека вашего рода занятий.
Хильди обернулась к нему, не выпуская из рук открытую жестяную банку.
- Почему вы не говорите “ведьма”? В этом нет ничего такого.
Бертран ощутил себя так, будто его кольнули раскаленной докрасна иглой.
- Я… - он замялся, не зная, как объяснить противоестественное замешательство, что охватывало его при необходимости произнести это слово, - не уверен, что это достаточно политкорректно.
Хильди взглянула на него, чуть приподняв бровь.
- Ну, в первую очередь, это просто-напросто правда. На правду не обижаются. Вы можете так про меня говорить. Ничего страшного от этого не случится.
- Хорошо, - кротко отозвался Бертран, присаживаясь за стол; стул под ним страдальчески скрипнул, но выдержал, и Бертран предпочел не обращать на это внимания, попытался устроиться хотя бы с намеком на удобство, но вместо этого чуть не смахнул на пол предмет, лежащий на столешнице. Это была раскрытая тетрадь с пожелтевшей бумагой, исписанная вдоль и поперек мелким, неразборчивым почерком; решив в первую секунду, что видит что-то из университетских конспектов Хильди, Бертран присмотрелся к ним и с удивлением понял, что записи сделаны не шариковой, а чернильной ручкой - и более того, не на бакардийском, а на французском. Этот язык он, признаться, знал из рук вон плохо, так что успел прочитать всего несколько слов, прежде чем Хильди, заметив его интерес, забрала тетрадь и захлопнула ее - одновременно деликатно и непреклонно.
- Что это? - спросил у нее Бертран. Она, занятая тем, чтобы убрать тетрадь в один из ящиков стенного шкафа в гостиной, ответила не сразу - и Бертран заметил, как прорезалось в ее осанке, в том, как она держала плечи, какое-то неуловимое болезненное напряжение.
- Неважно. Просто… записи. Они не мои.
- Вы знаете французский?
- Да, - сказала она немного сдавленно. - Моя прабабушка, Аделина… она умерла, когда мне было десять. Но она долго жила во Франции. Она кое-чему меня научила, и мне понравилось, я потом продолжила. В универе оказалось полезно. Источники, переписка, мемуары - там куча всего на французском, знаете ли.
- Бывали во Франции?
- Нет! - ответила Хильди, внезапно развеселившись. - Зато она ко мне несколько раз приезжала! Когда мне было лет семь, к нам в Кандарн заехал их президент… ему наш завод показывали, ну а меня отрядили вручать ему цветы. Я была единственная во всем городе, кто мог с ним заговорить - я да бабушка. Но она сказала, что близко к нему не подойдет. Якобы у него лицо проходимца.
Из носика чайника, стоявшего на плите, со свистом вырвалась струйка пара, и Хильди, отвлекшись, принялась хлопотать над заваркой. По квартире поплыл всепроникающий, чуть пряный аромат с кисловатой цитрусовой примесью, и Бертран ощутил, что начинает согреваться, едва его вдохнув. Впрочем, дело могло быть и в чем-то еще - в смущенной улыбке Хильди, с которой она протянула ему чашку, в том, как она подошла к нему - не слишком близко, но чуть ближе, чем было нужно…
“Совсем спятил, - неумолимо приговорил его внутренний голос. - В чем еще будешь искать намеки? В том, что она дышит?”.
Обогнув стол, Хильди уселась на подоконник, поставив чашку рядом с собой. Видимо, сидеть там она привыкла больше, чем за столом, устроив у окна, как увидел Бертран, что-то вроде гнезда: несколько пледов и одеял, наваленных друг поверх друга, вышитые подушки, даже подставка под ноутбук.
- Тут иногда прохладно, - пояснила она, отпивая чай. - Но это самое светлое место в квартире. Здесь удобнее всего что-то делать. Глаза не так устают.
- Прошу прощения, если лезу не в свое дело, - сказал он, - но разве вы не можете позволить себе переехать в место получше? Ваши средства…
- Да мне предлагали, - беззаботно откликнулась она, - служебную квартиру, где-то за проспектом, в районе, где чихнуть-то лишний раз побоишься, вокруг все эти витрины, машины дорогущие, ужас. Но я отказалась. Мне и здесь нравится. Я сюда приехала, когда поступила. Зачем теперь уезжать?
У Бертрана настойчиво рвался с языка вопрос, на что же она в таком случае тратит те немаленькие суммы, что ей платят за ее услуги, но он понимал, что задавать его вслух будет бестактностью высшей пробы - тем более, сейчас, когда он и без того злоупотребляет гостеприимством Хильди и не чувствует по этому поводу никаких угрызений совести.
- Что же, - пробормотал он в попытке быть дипломатичным. - По крайней мере, близко к университету…
- Было близко, - безмятежно поправила его Хильди. - Я же там больше не учусь.
Бертран, не ожидавший ничего подобного, на мгновение даже растерялся. Во время их коротких встреч Хильди, как правило, охотно рассказывала о своем студенчестве: о занятиях, преподавателях, об исторических деятелях эпохи короля Фердинанда VI, многих из которых она воспринимала почти как приятелей, с которыми всего-навсего вынуждена общаться на расстоянии, о смешных курьезах и случаях из чужого прошлого и своего настоящего, но ни разу не обмолвилась о том, что ее обучению настал конец - наверное, поэтому это прозвучало так, что Бертран невольно переспросил:
- Что?
- Меня отчислили, - пояснила Хильди, по-прежнему как будто совсем не тронутая тем, о чем говорит. - Я… много пропустила, в общем. А стипендиальные места сократили. Но мне не то чтобы очень жалко. Наверное, если б меня не выгнали, я бы сама ушла.
- Почему? - не мог понять Бертран. - Мне казалось, что вы искренне привязаны и к университету, и к предмету своего изучения…
Он не успел договорить, а уже понял, что заступил за какую-то грань, за которую ему нельзя было заступать. Хильди отвернулась, отставляя от себя чашку, но он заметил, что она снова сжимает веки и губы, будто пытаясь отстраниться от напавшего на нее приступа боли, и стискивает в кулаке один из тех бесчисленных кулонов, что висели у нее на шее.
- Долго объяснять, - произнесла она со вздохом. - Да и история дурацкая. Не хочу говорить.
- Ладно, - Бертран пошел на попятную: ему казалось, начни он настаивать - и она либо заплачет, либо, впав в ярость, выгонит его прочь. - Но как же вы оказались тогда в конференц-зале? Помните, когда мы впервые встретились…
- Я в тот день пришла за документами, - ответила Хильди с невеселым смешком. - Видите, как получилось? Забрала их и решила зайти в зал напоследок. У нас там обычно дипломы вручают - вот, я сидела там, представляла, как это могло бы быть со мной. Или не со мной. Вы же что-то такое сказали.
Бертран вспомнил во всех подробностях их первый странный разговор - посреди пустого зала, посреди полумрака, который скрадывает и скрывает все, кроме того, что действительно важно, - и понял, что готов в полный голос обругать себя то ли дураком, то ли мерзавцем. Тогда ему, одурманенному, одержимому стремлением если не прикоснуться к неизведанному, то поглядеть на него хотя бы одним глазом, казалось, что он говорит с кем-то иномирным, мудрым и всеведущим - а перед ним была Хильди, та же самая, что и сейчас, живая и земная, только что лишившаяся опоры, желавшая услышать что-нибудь, что дало бы ей надежду, а он каждым своим словом по этой надежде только топтался.
- Я не знал, - проговорил он, как будто это могло послужить ему оправданием, но Хильди не торопилась упрекать его.
- Да что вы? Дело не в этом. Просто когда я задавала вопрос… я не видела, что вы вошли. Нашла ваши перчатки, но не думала, что вы за ними вернетесь. А спрашивала я… не у вас, в общем. Я имею в виду… я не думала, что кто-нибудь отзовется. Отсюда… то есть, из настоящего, мне никогда никто не отзывался.