- Так устроен мир, Берти, - сказал ему отец, увидев, как огорчен Бертран тем, что его подарок на день рождения оказался куда скромнее, чем он представлял. - Ничто не берется из ниоткуда. За любым, самым стремительным подъемом обязательно последуют минуты спада и разочарования… и если где-то чего-то прибыло, откуда-то обязательно убудет - сейчас или позже, не имеет значения.
Бертран беспрекословно выслушал его - авторитет отца был для него незыблем, - и больше не позволял себе никаких проявлений недовольства. Тем более, чем взрослее он становился, тем отчетливее понимал, что отец был прав, ошибившись лишь в одном: минута спада оказалась вовсе не минутой, а десятилетиями долгой, самозабвенной, подчас самопожертвенной, но неизменно тщетной борьбы с движением вниз, что с каждым годом все сильнее и сильнее напоминало срыв в смертельное пике.
Сколько с той поры в Бакардии сменилось правительств - правых и левых, испробовавших все? Национализация, приватизация, вновь национализация, затем очередная передача национализированного в частные руки - если очередная реформа и приносила плоды, то лишь затем, чтобы после них резче и болезненнее ощущалась новая волна кризиса. Поднимались суммы налоговых сборов, бюджетные выплаты, напротив, урезали как могли, пусть это и значило столкнуться с потоком протестов, каждый раз все более ожесточенных - это должно было помочь, но не помогало, точно тогда, в середине семидесятых, что-то необратимо сломалось, обернулось против себя же, пошло в обратную сторону, хотя сама суть механизма этого не предполагала; многие, как видел Бертран, с надеждой смотрели на Европу, видя в ней единственную надежду Бакардии, но сам он пока предпочитал держаться в стороне от этих дискуссий, на все задаваемые ему вопросы отвечая размыто и неопределенно. Он хотел бы быть полезным правительству и стране - но знал, что у Фейерхете мало поводов доверять ему в том, что касается европейского сотрудничества; вдобавок, из головы у Бертрана не выходили слова Аллегри, что тот сказал ему как-то за коктейлем:
- Знаешь, почему я ненавижу командную работу, Бертран? Потому что на одного человека, который действительно полезен, приходится десяток бездельников, которые пришли лишь затем, чтобы растащить по своим норам плоды его труда. Я не хочу кормить этих падальщиков. Это не в моих правилах. А в том, что называют сейчас “европейским сообществом”, их развелось слишком много. Запасов скоро перестанет хватать, и они начнут жрать друг друга, вот увидишь.
С Аллегри Бертран, конечно, тоже не спорил, но и услышанное никому и никогда не пересказывал - просто принял к сведению, заперев где-то глубоко в себе, и лишь иногда, оставшись наедине с собой, позволял себе размышлять: были ли слова Аллегри пророческими? Или старик, помнивший еще войну и последовавшие за ней “тучные годы” во всем их великолепии, все-таки ошибся?
Бертран поднялся из-за стола, чувствуя, как начинает ныть в пояснице. Врач еще лет пять назад предупреждал его, что со спиной надо что-то делать, но у Бертрана все не было на это времени, а теперь он и подавно мог позволить себе разве что коротко пройтись по кабинету из угла в угол, чтобы затем остановиться у окна, устремить взгляд во внутренний двор министерства, зазеленевший, тихий, затянутый поздними сумерками. Работать не выходило даже в мыслях, и дело было, конечно, не только в усталости, к которой Бертран уже привык, как к своему постоянному спутнику - само его сознание отказывалось настраиваться на необходимый лад, как вышедшее из строя радио, что ловит постоянно одну и ту же волну, постороннюю и ненужную.
“У тебя просто давно никого не было, Берти”.
В этом было зерно истины. Со своей последней любовницей - Моникой, прелестной и смешливой актрисой из Театра Комедии, - он перестал видеться около года назад, полностью захваченный обязанностями и перспективами своей должности и полагая, что у него не осталось времени ни на что, кроме дел министерства. Расстались они, впрочем (если, конечно, это можно так назвать, ведь их никогда не связывали “отношения” в общеупотребительном смысле этого слова - просто совместное времяпровождение, не очень частое, но приятное обоюдно), не держа друг на друга никакой обиды, и у Бертрана даже оставался где-то ее номер. Можно было бы набрать ей, поговорить, предложить вспомнить старые времена - это было бы привычно и безопасно, как будто по правилам, нигде не оговоренным, но ревностно соблюдаемым как Бертраном, так и прочими людьми его круга. То, о чем он думал, не мог перестать думать сейчас, никаким правилам не подчинялось; это должно было отвращать его, а вместо этого будоражило, обостряло все чувства не хуже дозы стимулятора, который он принимал, когда во время президенской кампании ему приходилось работать по восемнадцать часов. Одна таблетка - и мир вокруг становился четче, детальнее, красочнее; Бертран не думал, что ему еще доведется испытать что-то подобное, но теперь чувствовал себя именно так, будто все его воспоминания были осязаемы, более реальны и ярки, чем все остальное. Бертрана словно раздвоило: он был здесь, в кабинете, безуспешно вчитывался в собственные правки, пытаясь, не навредив смыслу текста, связать одну с другой - и в то же время он был в одном из домов Старого города, в тесной, пропитанной чайным ароматом квартире, и обнимал Хильди, слушал ее сбивчивое “я хочу”, сжимал в руках ее тело - горячее, гладкое, нетронутое.
Можно было долго анализировать, что с ним происходит - и по мнению Бертрана, это было едва ли не более безнадежно, чем борьба с кризисом, которому не предвиделось конца. Может, и есть где-то та грань, за которой количество принятых мер обратится наконец в качество, чаша переполнится, и наступит перелом, падение станет подъемом - но грань эту нужно будет перейти, не позволив себе страха и сомнения, какими бы чудовищными, разрушительными не казались последствия. Только это поможет исправить поломку. Покончить с помрачнением и сумасшествием. Вернуть все на свои места. Бертран верил в это, потому что спустя сорок лет чужой и его борьбы ему только это и оставалось - верить.
Телефон он все-таки взял. Но номер набрал другой.
Хильди.
о))) добрый вечер)
Ты дома?
Она ответила не сразу, и его это слегка пристыдило - он почти не писал ей за прошедшую неделю, а теперь сразу вот так…
да) приходите
“По крайней мере, - думал он, выходя из кабинета и бросая секретарю, что должен отлучиться на час, - у нее было достаточно времени, чтобы передумать”.
***
Шофера Бертран оставил ждать на площади - там вид министерской машины не вызвал бы ни у кого подозрений, - а сам, подходя к нужному дому, запоздало подумал, что, возможно, не стоило приходить с пустыми руками. С другой стороны, таким образом он выставил бы себя в еще более нелепом, если не сказать пошлом свете - чтобы извиниться за свое недельное молчание, нужно было придумать что-нибудь другое, и пока Бертран поднимался по лестнице, в голову ему пришел достаточно оригинальный ход: Хильди, по-домашнему одетая, с убранными в хвост волосами, открыла ему, и он, едва шагнув через порог, поймал ее руку, чтобы порывисто коснуться губами маленького запястья.
- Ого, - Хильди, польщенная, рассмеялась и попыталась изобразить реверанс, насколько это позволяли просторные штаны и вязаная, с вылезшими кое-где нитками кофта, в которые она была одета. - Проходите… чай будете?
- Несомненно, - ответил он, оставляя на вешалке пальто. - И я же просил: на “ты”. Разве ты не помнишь?
- Помню, помню, - отозвалась она с досадой. - Просто переучиться сложно. Привыкла.
Бертран занял облюбованное им уже место за кухонным столом, пока Хильди, поставив чайник, искала для них чашки - сначала в верхнем шкафу, затем, вспомнив что-то, распахнула дверцу нижнего и поморщилась, когда в лицо ей ринулся клуб пара.