Замка на двери не было, и он беспрепятственно распахнул ее, шагнув в миниатюрное, душное помещение, где едва развернулись бы и двое, ничего при этом не задев. Хильди сидела в наполненной ванной, обхватив руками колени и низко склонив голову; лица ее Бертран не увидел, только сгорбленные плечи и сбившиеся во влажные пряди волосы, с которых текли ручейки розоватой воды. Вся ее поза и то, как она молчала, сохраняя неподвижность, не подавая никаких признаков того, что жива, а не ее подменили статуей - все это выглядело как выражение крайней отчаянной тоски, и Бертран, не представляя, что могло стать ей причиной, поспешил подступиться к Хильди, коснулся ее сцепленных рук.
- Хильди, ты в по…
- Боже, Бертран!
Она вскрикнула, явно напуганная, не ожидавшая его появления, даже отшатнулась инстинктивно, чуть не облив его при этом мыльной водой с головы до ног.
- Боже, - повторила она, наконец-то осознавая действительность в полной мере и начиная смеяться - облегченно, прижав ладонь к лихорадочно вздымающейся груди. - Я не слышала, как ты вошел… что, уже половина?
- Да, - проговорил он, удивляясь про себя тому, как быстро рассеялась, растворилась без следа подавленность, что еще минуту назад, кажется, пронизывала все ее существо. - Я тебя испугал? Извини.
- Нет, нет, ничего страшного, - не переставая смеяться, Хильди замахала руками, с готовностью поманила Бертрана к себе, и он склонился к ней, чтобы поцеловать влажные, чуть горьковатые от мыла губы. - Я просто… ну, задумалась. А телефон оставила в комнате! Не могла даже посмотреть время.
Нужно было, наверное, выйти, дождаться ее в гостиной, но пока что Бертрану было сложно заставить себя сделать это. Он не видел Хильди полторы недели - не мог вырваться даже ненадолго из министерства, превратившегося для него в сущую клетку, как для зверя, что умудрился попасть в ловушку. Нужно было улаживать “кандарнское дело”, не допустить того, чтобы забастовка затянулась; журналисты, привлеченные скандалом между Патрисом и Клариссой, были готовы следить за каждым вздохом любого, кто был вхож хоть на полшага в кабинет министров. Раз за разом Бертрану приходилось призывать себя к осторожности, пусть это и было для него мучительно: не просто быть запертым в клетке, но удерживать себя там самому, ради собственного блага - и, разумеется, блага Хильди. Он подозревал, что его вынужденное отсутствие может быть принято ей за невнимание, но она не обмолвилась и словом, не допустила даже крошечного намека на то, что испытывает ревность или обиду. Все, что бы ни происходило, воспринималось ею как должное; она ни в чем не упрекала Бертрана, даже когда он исчезал совсем, когда она днями напролет не получала от него ответа. Была ли невозможность увидеться болезненна для нее? Бертран не представлял себе ответ: когда он думал о Хильди, на ум ему приходило сравнение с каким-то странным животным, что проводит большую часть своей жизни в плотной, непроницаемой раковине, выглядывая наружу лишь тогда, когда на то есть крайняя необходимость. Появление Бертрана было определенно отнесено Хильди в разряд таких необходимостей: когда он приходил к ней, она встречала его с неизменной теплотой, но если его не было - прекрасно обходилась без него; что до самого Бертрана, то он толком не мог понять, радует его этот факт или огорчает.
- Я соскучилась, - сказала она тихо, поднимая из воды руку, чтобы коснуться его запястья - несмело, будто в попытке загладить вину. Догадалась, о чем он думает? Или увидела - как измену Патриса, как смерть бедолаги Ферзена?
- Я тоже, Хильди, - пробормотал он, стараясь смотреть ей в лицо, не позволять взгляду соскользнуть на шрамы, что сетью обвивали ее запястье. Их было много - наверное, с пару десятков, - и они, пересекаясь друг с другом, сплетались в беспорядочный узор на ее коже. Увидев их впервые, Бертран не понял поначалу, что могло оставить их; от прямого ответа на вопрос Хильди уклонилась, ответив еле разборчиво:
- Неважно. Это неважно.
Что-то, просочившееся в ее голос, заставило Бертрана похолодеть; Хильди сделала попытку отнять руку, но он не позволил ей.
- Это кто-то с тобой сделал? - спросил он напряженно, надеясь, что в его словах звучит достаточно убедительное обещание: этому человеку, кто бы он ни был, предстоит пожалеть о содеянном. - Кто?
Щеки Хильди стыдливо зарумянились - чего и в помине не было десятью минутами раньше, когда она, оседлав его бедра, направляла в себя его член.
- Бертран… - проговорила она, с явным трудом справляясь с порывом закрыть лицо руками. - Правда, не надо… я так больше не делаю…
В груди у Бертрана будто одномоментно сдулось что-то огромное, мешавшее ему дышать. Он посмотрел на Хильди, затем на ее изувеченную руку - и протянул неверяще, с трудом укладывая в голове единственное шедшее ему в голову объяснение.
- Ты… ты сделала это сама?
Хильди, кусавшая губы, мелко и виновато кивнула.
- Но почему? - Бертран, может, хотел бы прекратить эти мучительные для нее расспросы, но не мог себя остановить - ему жизненно важно было услышать, что самая жуткая, морозящая мысль, посетившая его голову - всего лишь порождение разыгравшегося не в меру воображения. - Только не говори, что ты хотела…
- Нет, нет! - она перебила его, будто тоже боялась, что он произнесет это слово вслух. - Если бы я хотела… ну, это… я бы резала по-другому. Серьезно! А это… это просто… правда, неважно. Давай не будем про это говорить.
Ее голос дрогнул, выдавая подступившие к горлу слезы, и Бертран сдался тут же - ни в тот день, ни никогда после не заговаривал с ней об этом, не подавал виду, что вид ее искромсанной руки может как-то его беспокоить. Вопросом, что могло двигать ей, когда она оставляла на себе эти порезы - иглой? ножом? лезвием? - Бертран тоже предпочитал не задаваться. Количество шрамов не увеличивалось - этого ему было достаточно. Очевидно, ее фраза “больше так не делаю” была правдой - и Бертран надеялся, что правдой она и останется.
- Подай мне, пожалуйста, полотенце, - проговорила Хильди, прерывая их общее задумчивое молчание. Выполняя ее просьбу, Бертран бросил ей:
- Я подожду в гостиной.
- Хорошо, только… ой, - Хильди неловко ему улыбнулась, будто бы в извинение, - только у меня там немного бардак. В спальню новый шкаф привезли, я вещи перекладываю… не споткнись ни обо что, хорошо?
Предупреждение было как нельзя кстати: по комнате Бертран шагал, как по минному полю, внимательно выискивая на полу места, куда можно будет поставить ногу без риска смять или раздавить что-нибудь. Вся комната была в полуразобранных коробках и ящиках - с вещами, с книгами, с прочими мелочами; возле одной из них, набитой потрепанными, пыльными томами, Бертран невольно остановился, не смог справиться с искушением взять несколько из них в руки. Редкие издания всегда были его маленькой слабостью: у себя он отвел для них целую комнату и регулярно заботился о пополнении своей коллекции, с наибольшим увлечением охотясь за теми книгами, что пребывали на свете если не в единственном экземпляре, то в составе очень ограниченного тиража. Сейчас же перед ним было что-то вроде сокровища: настоящий “самиздат”, продукт подпольных типографий откуда-то из социалистического блока, книги, которые ходили фактически в списках и втайне передавались из рук в руки - прикоснуться к ним было чем-то сродни тому, чтобы прикоснуться к иному миру, таинственному, навек исчезнувшему, оставшемуся лишь на истрепавшихся, где-то надорванных, испещренных неровным шрифтом страницах. Книги, что держал Бертран, были выпущены, скорее всего, в ГДР; с немецким языком у него было лучше, нежели с французским, и он смог без труда прочитать названия на корешках: “Красное колесо”, “Новое назначение”, “Мастер и Маргарита”.
- Это моя мама мне оставила, - раздался за его спиной голос Хильди; одетая в халат, на ходу промакающая полотенцем кончики волос, она ступила в комнату и сразу же, почти не глядя себе под ноги, проследовала на кухню. - Она жила какое-то время… ну, там, в Варшавском блоке. Ей было пятнадцать, когда Стену снесли. И ее родители сразу же оттуда уехали. У них здесь жили кое-какие родственники - вот они все и привезли. И книги тоже. Чаю налить?