Выбрать главу

- Да, - отозвался Бертран немного рассеянно, убирая книги на место. Запоздало он напомнил себе, что копаться в чужих вещах - по крайней мере, неделикатно, но тут его внимание привлекло еще кое-что - и он не смог удержаться, будто содержимое соседней коробки приковало его к себе, не оставляя ни малейшего шанса вырваться и отойти. Если бы у Бертрана спросили, что столь притягательного увидел он в длинном, тонком ноже с резной рукоятью, с почерневшим (явно от времени) лезвием - Бертран бы не ответил. Но в тот момент его будто лишили возможности думать рационально - как завороженный, он взял нож в руки, любуясь невероятным изяществом работы, бережно коснулся пальцем острия, желая проверить, насколько оно наточено.

- Нет, не трогай!

Никогда прежде Бертран не слышал, чтобы Хильди говорила с таким ужасом; быстрее молнии она метнулась к нему, выхватила нож из его рук с таким видом, будто не сделай она этого - и Бертран перерезал бы себе горло.

- Что это? - спросил он, ошеломленный, словно его толкнули в грудь, пробуждая от тяжелого и муторного сна. - Что это за вещь?

- Это… - Хильди закусила губу, явно не зная, как ответить, и решительно, почти брезгливо швырнула нож обратно в коробку. - Это не мое. Мне досталось… тоже по наследству. Не трогай его, пожалуйста. Это очень плохая вещь.

- Почему? - Бертран быстро понял, что его усилия понять природу охватившего его наваждения не приведут ни к чему, и поэтому сделал попытку перевести все в шутку. - Им кого-то убили?

Лицо Хильди омертвело, став до жуткого похожим на посмертную маску. Бертран понял, что случайно, невпопад оказался прав, и ощутил, как что-то у него внутри холодно содрогается, как бывает в минуту осознания роковой ошибки.

- Это… неважно, - с трудом выговорила Хильди, отворачиваясь. - Это было давно. Сейчас это уже не изменить. Давай я просто… сделаю чай, хорошо?

Давить на нее, заставлять рассказывать что-то, о чем она говорить не хотела, было жестоко - и, как Бертран предчувствовал, заведомо бессмысленно. Хильди всегда было достаточно спрятаться обратно в свою раковину, чтобы до нее не мог достучаться никто из внешнего мира - пожелай она скрыться от Бертрана, то сделала бы это так же легко и безусильно, и он, зная об этом, не мог позволить себе рисковать.

- Извини, - повторил он, кажется, второй раз за последние пятнадцать минут, обнимая ее со спины, оставляя несколько быстрых поцелуев на ее шее и чувствуя, как по коже ее, еще влажной, пробегают мурашки. - Я же не знал…

- Я понимаю, - ответила она, поворачивая голову, чтобы прижаться к его щеке; ее сомкнутые веки подрагивали, но на губах появилась слабая улыбка, без слов свидетельствующая о том, что Хильди вовсе не держит на Бертрана зла - ни за его неловкость, ни за полуторанедельную разлуку.

Про чай они оба в итоге позабыли. На попытку Бертрана опрокинуть ее на стол Хильди ответила решительным отпором: “Ты что? Он мне еще нужен! Целый!”, а затем утащила его в спальню - нетерпеливая, отбросившая всякую прежнюю нерешительность, явно изголодавшаяся по Бертрану так же сильно, как и Бертран - по ней. Все его чувства и мысли будто потонули в головокружительном угаре; он не заметил даже, что позволил Хильди, вопреки собственному обыкновению, раздеть себя целиком - до того пьянящим оказалось соприкосновение обнаженных тел, будто подтверждение безграничной, полной принадлежности друг другу, к которой Бертран так самозабвенно стремился и которую наконец-то обрел. Хильди, стонущая, жадно подающаяся ему навстречу, скрестившая за его спиной ноги, была его, без всяких границ и запретов, и Бертран упивался осознанием этого не меньше, чем самой близостью - чем бы она была без этой обоюдной нужности, как не механическим актом проникновения одного тела в другое? Он хотел спросить у Хильди после, почувствовала ли она то же самое, но спросил почему-то совсем иное - видимо, оно продолжало изрядно его волновать:

- Когда ты смотришь на меня - что ты видишь?

Хильди не вздрогнула, ни слова не произнесла в первую секунду, но ее рука, лежавшая поперек его груди, отчетливо напряглась.

- Я вижу… - проговорила она, приподнимая голову, заглядывая Бертрану в глаза; очки он снял, и лицо ее чуть расплывалось перед его глазами, но он слышал по ее голосу, что она серьезна, даже сосредоточенна - наверняка своим вопросом он вновь задел что-то, чего не желал задеть. - Что-то вроде трещины. Или водоворота. Пока небольшого, но очень темного… у каждого из вас такой есть. Помнишь то ужасное место, куда ты меня позвал, когда захотел увидеться? Я видела их всех - кто там сидит. И в каждом - это темное. Как пропасть. У кого-то больше, у кого-то меньше. От кого-то вообще ничего не осталось, только чернота. А человека больше нет.

Бертран вспомнил лицо Фейерхете, пожелтевшее, обрюзгшее, исполненное презрительным безразличием ко всему.

- А у меня? - спросил он. - Что со мной?

Наверное, он выглядел до глубины души встревоженным - хотя на самом деле одолевающее его чувство он описал бы скорее как любопытство. Хильди провела по его груди ладонью - мягко, умиротворяюще.

- Оно небольшое. Не знаю, навсегда или пока что. Но как бы то ни было, ты… в этом не виноват.

Тот еле уловимый акцент, что сделала она на слове “ты”, не мог его обмануть.

- Не виноват? А кто виноват?

Хильди только вздохнула, вновь склоняя голову на его плечо.

- Неважно. Правда, неважно. Мы все равно с этим ничего не сделаем. А зачем лишний раз беспокоиться по поводу того, что никогда не сможешь изменить?

Больше от нее Бертран толком ничего не добился; вскоре и их время подошло к концу - нужно было уезжать, и лишь у самого порога он вспомнил, с каким изначальным намерением приходил сюда сегодня.

- Ты знаешь, - сказал он, почему-то чувствуя себя школьником, впервые в жизни приглашающим одноклассницу на наивное детское свидание, - скоро ведь лето. Все уходят в отпуск.

- Да? И ты тоже?

- Конечно, - усмехнулся он, - если бы я работал еще и без отпуска, то точно сошел бы с ума. Это всего две недели, но может быть… проведем их вдвоем?

Хильди выглядела удивленной. Похоже, до этого ни о чем подобном она не задумывалась.

- Давай, - согласилась она, но, как заметил Бертран, с некоторой неуверенностью. - А где?

- Пока не знаю, - ответил он. - Где-нибудь, где много моря и мало людей.

- Звучит отлично, - Хильди закивала; в глазах ее со все большей силой разгоралось радостное воодушевление. - Я всего раз была на море! Очень давно - мы с родителями ездили в Испанию… а с тех пор как-то не получалось. Было бы круто, правда! Только… - весь ее энтузиазм в одну секунду как будто смыло: она озабоченно нахмурилась, заговорила тише, - главное, чтобы мама не узнала… политику она терпеть не может. Просто ненавидит. Если она узнает, мы оба покойники, точно тебе говорю. Папа, может, еще выслушает, но она…

Бертрану стоило огромного усилия сдержать рвущийся наружу смех. “А ты чего ожидал? - поинтересовался внутренний голос. - В ее возрасте ты без ведома отца шагу боялся ступить”. Замечание было резонным: не стоило пренебрегать опасениями Хильди, пусть и в глазах Бертрана они вовсе не имели значения.

- Я обо всем позабочусь, - заверил ее Бертран перед тем, как уйти. - Я знаю место, где нас совершенно точно не застанет ни один журналист.

***

По радио передавали какую-то никчемную передачу; услышав из динамика голос Леопольда фон Фирехтина, Бертран лишь поморщился - с большим удовольствием он слушал бы звуки скрежета металлической арматуры по стеклу.

- О каком “новом мире” нам пытаются рассказать? - вещал своим обычным непреклонным тоном “Пурпурный Барон”, как называли его, намекая на темные истории из его прошлого - в молодости Фирехтин открыто называл себя поклонником “пурпурного” генерала фон Равенсбурга, давно объявленным в бакардийской истории кем-то вроде персоны нон грата; по мнению Бертрана, этого было достаточно, чтобы не воспринимать сентенции данного субъекта всерьез, но у части избирателей было другое мнение. - А, главное, кто выступает в роли рассказчиков? Самые преданные адепты “старого мира” - мира победившей диктатуры глобалистов и технократов, мира безжалостного уравнения всех со всеми, мира, который строят в Европе вот уже сорок лет! Я говорю вам: в их концепции “нового мира” нет ровным счетом ничего нового, что мы не знали бы уже вдоль и поперек!