- Хорошо получается?
Дохнувший с моря ветер шевельнул ветви оливкового дерева, рядом с которым Бертран остановил машину, и на лицо Хильди от этого наползли косые продолговатые тени. Она как будто застыла, собираясь с силами для какого-то отчаянного самопожертвования; Бертран смотрел ей в глаза, но не мог угадать даже приблизительно, что скрывается за их выражением.
- Не очень, - признался он наконец. Хильди улыбнулась ему, крепко сжимая его пальцы в своих:
- Когда-нибудь обязательно получится. Идем.
Она выбралась из машины первая и обернулась коротко в сторону моря - туда, где видно было сейчас один лишь черный провал и тонущее в нем небо, покрытое звездами, слабо подсвеченное стылым светом уходящей луны. Море нельзя было увидеть, но влажный, солоноватый запах его разлился в воздухе, и Хильди с видимым наслаждением вдохнула его полной грудью.
- Это лучшее, что может быть, - убежденно сказала она, поворачиваясь к Бертрану. Сейчас она выглядела совершенно счастливой - наверное, так смотрит на мир человек, достигший в жизни всего, что он бы только мог пожелать, достигший успеха во всех своих начинаниях и нашедший в конце своих исканий некую совершенную точку покоя. Ни напряжения, ни беспокойства Хильди больше не показывала; гадать о причинах ее метаморфоз Бертран давно бросил и просто повел ее к вилле, на свет окон, в компанию заждавшихся их мотыльков.
- Мои дорогие! - не успели они переступить порог, как тут же угодили в клещи гостеприимства хозяйки. - Наконец-то! Вы очень вовремя! Сейчас подадут десерт…
- Плакала моя диета, - пошутил Бертран, оценив взглядом все, что было выставлено на столах. На угощение хозяева не поскупились, как и на выпивку: по крайней мере, никому из гостей не грозило покинуть виллу с пустым желудком. Хильди, впрочем, мало заинтересовалась едой - с того момента, как они с Бертраном оказались в заполненном людьми фуршетном зале, она не переставала исподтишка вертеть головой и стрелять по сторонам взглядом; не надо было долго думать, чтобы понять, кого она ищет, и Бертран шепнул ей, приблизив губы к самому ее уху:
- Д’Амбертье в противоположном конце зала. У дверей на террасу.
Лоб, щеки, даже шея и грудь Хильди моментально пошли красными пятнами. Посмотрев туда, куда указал ей Бертран, она увидела, конечно, то же самое, что и он - человека, стоявшего к ним спиной, не утратившего прямоты, в чем-то даже важности своей осанки, будто прожитые годы не имели над ним никакой власти, будто он был все так же энергичен и полон сил, как и сорок с лишним лет назад, когда заступал на президентский пост - Бертран в то время был совсем еще мальчишкой…
- Познакомить вас? - предложил он, заметив, что Хильди готова растеряться; она воззрилась на него не то с восторгом, не то со священным ужасом.
- Ты его знаешь?
- Виделись пару раз в Брюсселе, - сказал он небрежно, думая, что это, должно быть, первый раз, когда его связи производят на нее впечатление. - Мы ездили туда с Фейерхете и Бергманном. Д’Амбертье не оставляет без внимания европейские дела. Это понятно - Европу он считает чуть ли не своим детищем…
- Это точно, - процедила Хильди с какой-то мрачной многозначительностью, буравя затылок экс-президента неприязненным взглядом; Бертран не стал задумываться, что стало причиной ее враждебности - готовил небольшую приветственную речь для д’Амбертье, чтобы тот вспомнил его и не позволил ударить лицом в грязь перед своей спутницей. Но обратиться к нему Бертран не успел - даже в окружившем их гуле, где перемешалась музыка и звуки множества голосов, д’Амбертье почуял, что к нему приближаются, и обернулся.
Сталкиваясь с этим человеком, Бертран всякий раз испытывал стойкую ассоциацию с рептилией, древней настолько, что она видела воочию эпоху до начала человеческой истории, и все же каким-то непостижимым образом дожившей до наших дней. Лицо д’Амбертье выглядело мумифицированным: осталась на нем только кожа, обтянувшая кости черепа, исчезающе редкие брови и волосы на висках. Ресниц на этом лице уже не было, и выцветшие, но все еще проницательные глаза были сдавлены опухшими, тяжелыми веками. Даже когда д’Амбертье говорил, оставалось ощущение, что слова произносит не он сам, а спрятанный в его горле специальный механизм, и тот же механизм управляет каждым его движением; находясь рядом с ним, Бертран испытывал трепет, как перед чудовищно ценной и столь же чудовищно хрупкой музейной реликвией.
- Господин президент, - сказал он, призывая на помощь весь свой ужасный французский, - очень рад вас здесь видеть…
- Добрый вечер, - д’Амбертье ответил на рукопожатие; рука его представляла из себя тот же остов из костей и кожи, что и лицо, и Бертран еле пожал ее, опасаясь ненароком сломать собеседнику кость. - Я вас помню. Вы Одельхард? Я читал о вашем назначении. Поздравляю. Б… Бернар, верно?
- Бертран.
- А! Точно. А с вами…
Хильди не произносила ни слова и, кажется, даже не дышала; Бертрану пришлось легко потолкнуть ее в спину, чтобы она поняла, что стесняться нечего.
- Моя хорошая знакомая, - сказал он непринужденно, - Хильдегарда Вильдерштейн.
Д’Амбертье ответил не сразу. На Бертрана он больше не смотрел, будто тот вовсе не заслуживал его внимания - взгляд его был прикован к Хильди, а вернее, к ее ужасному медальону, который она, одеваясь на вечеринку, наотрез отказалась снять. Его безжизненное лицо оставалось неподвижным, но глаза вспыхнули, точно два угля; Бертрана охватило ощущение, что на глазах его разыгрывается сцена из древнегреческой трагедии - сцена, в которой ему самому уготована не более чем роль статиста или декорации.
- Какая красивая вещь, - заметил д’Амбертье, подступаясь к Хильди и беря медальон в руку; лицо ее исказилось, как от сильнейшего приступа тошноты, и она заметила сдавленно:
- Спасибо. Мне она досталась от бабушки.
- Вот как? - д’Амбертье бросил разглядывать медальон, посмотрел, наконец, на ее лицо, и в голосе его Бертран с изумлением различил оттенок грусти. - У нее был хороший вкус.
- Я не знаю, - ответила Хильди звеняще. - Я никогда в жизни с ней не разговаривала.
Это прозвучало как обвинение; охватившее Бертрана изумление все усиливалось, и он понимал, что вот-вот пойдет наперекор собственному предчувствию, предписывающему ему ни в коем случае не влезать в этот разговор - впрочем, спасение пришло в лице Джоанны, которая снова влетела в них, как огромная, неуклюжая, но весьма громогласная птица.
- Вы уже подружились? Ну и отлично! Идемте есть торт! Бертран, Майкл хочет вас кое с кем познакомить…
Они трое оказались разделены: Хильди снова оказалась в руках Джоанны, которая увела ее обратно к столам, д’Амбертье куда-то запропастился, затерявшись в толпе гостей, слетевшихся на десерт подобно мухам, а Бертран отправился странствовать по залу вместе с хозяином, расточая всем, к кому его подводили, улыбки, полные одинаковой безразличной приветливости. Автор романа об угнетении чернокожих в Америке времен Гражданской войны; автор романа об угнетении женщин в средневековой Италии; автор романа об угнетении гомосексуалистов в Англии викторианской эпохи; автор романа об угнетении трансгендерных мужчин во франкистской Испании; автор романа о Холокосте; автор еще одного романа о Холокосте; автор еще одного романа, живописующего ужасы концентрационных лагерей, зверства нацистов и отвагу бойцов Сопротивления - Бертран невольно задумался, списывали ли эти трое друг у друга или просто оказались единомоментно осененными самой могущественной, самой влиятельной из дланей, что могут спуститься на нас свыше - дланью банальности. Конечно, он пообещал всем, что ознакомится с их опусами при первой возможности, и с каждым выпил по полглотка шампанского - только после этого у него получилось вырваться из этого замкнутого круга единообразия идей и мыслей. Хильди все еще говорила о чем-то с Джоанной, они пересмеивались и поглощали пирожные, а когда Бертран, спасаясь от очередного воплощенного голоса поколения, подлетел к ним - посмотрели на него с сочувствием. Должно быть, его вид достаточно красноречиво свидетельствовал об испытании, через которое ему пришлось пройти; Хильди протянула ему крошечный капкейк с устроенной на горке крема ягодой малины, и Бертран съел его в один укус, не задумываясь, прямо с ее руки.