Сам Робье, должно быть, очень приблизительно догадывался о том, какое производит впечатление: на Бертрана он смотрел так, как смотрят на ребенка, отказывающегося поверить, что Санта-Клауса не существует.
— Вы должны принять меня всерьез, господин министр, — произнес он. — Особая охрана в наших условиях — необходимость. Мы нанимаем людей, которые умеют работать с невидимыми глазу силами, чтобы они защищали тех, кого должны. Конечно, их услуги стоят недешево…
— Подождите, — наверное, лучше было не искать в его словах логику, но Бертран вопреки собственной воле начал это делать — и это было сродни первому шагу в зыбучий песок, что за считанные секунды затягивает зазевавшегося путника с головой, — вы говорите, что наняли кого-то… защищать меня? И что же он будет делать? Проводить ритуалы? Приносить жертвы?
— Скорее второе, нежели первое, — сказал Робье, качая головой. — «Щиты», как их называют, принимают на себя удар, предназначенный тем, кто находится под их защитой. Любое негативное воздействие, сознательное или нет, направленное на вас, придется на ваш «щит» — сами вы при этом ничего не почувствуете. Процедура совершенно обыденная, но ее держат в тайне от общественности, и я также попрошу вас не распространяться о ней.
— Спасибо, что предупредили меня об этом, — язвительно ответил Бертран, все еще пытаясь придумать, как выпутаться из этого разговора, от которого у него ум заходил за разум, — иначе я бы непременно объявил обо всем на следующей пресс-конференции. Я ведь никогда не бывал в психиатрической лечебнице и страстно желаю посетить ее…
В голосе Робье послышалась безнадежность:
— Господин министр, я говорю вам правду. Господин Бергманн умер от того, что его «щит» погиб, а из-за проволочки, вызванной праздниками, мы не успели найти ему замену. В какой-то момент стало слишком поздно…
— Минутку… так эти «щиты» погибают?
— Это случается, пусть и не всегда, — ответил Робье чуть сдавленно. — Иногда негативное воздействие столь велико, что они не могут справиться с ним… хотя, несомненно, могут выдержать больше, чем обычный человек. Не в последнюю очередь поэтому им столько платят — суммы окупают риски.
— И… — Бертран все еще не верил, что спрашивает об этом, похоже, без всякой иронии, — сколько же Фредерик пробыл без своего, как вы говорите, «щита», прежде чем умереть?
— Десять дней, господин министр.
«Черт», — чуть не вырвалось у Бертрана, но в последний момент он успел взять себя в руки. Поднес к лицу ладонь, потер заслезившиеся на холоде глаза в попытке заставить себя вынырнуть из сна, что окружил его, но никакого пробуждения не последовало: Бертран стоял посреди сада наяву, наяву же слушал всю чепуху, что сообщал ему начальник охраны и, что поселяло в нем едва ли не ужас — пока еще дальним закоулком сознания, но начинал в нее верить.
— Как его зовут? — поинтересовался он, решив, что надо хоть с чего-то начать.
— Кого?
— Того, кого вы отрядили мне в «щиты», — пояснил Бертран и добавил суровее, заметив, что Робье не испытывает большого желания отвечать на его вопрос. — Я имею право знать, кто работает на меня. Тем более, на столь деликатной должности. Итак, его имя?
— Ее, — буркнул Робье, почему-то отводя взгляд. — Это она, господин министр. Ее зовут Хильдегарда Вильдерштейн. Но если вы хотите пообщаться с ней… я думаю, в этом не будет никакой практической пользы.
— Я могу решить самостоятельно, что будет иметь для меня пользу, а что — нет, — отрезал Бертран, крепче запахивая воротник пальто: морозный воздух уже пробрался ему под рубашку, впитался в кожу, пронзил тело до самых кишок. — Благодарю за разъяснения.
Надо было скорее возвращаться в тепло — казалось, даже его мозг начинает покрываться коркой льда, вдобавок Бертран хранил еще кое-какую надежду, что в знакомой обстановке кабинета сюрреалистичный мираж рассеется, течение жизни восстановится и станет прежним, и Бертрану не придется мириться со всей этой псевдоэзотерической ерундой как с несомненным фактом действительности. Магия, «щиты», невидимые глазу силы, что способны убить человека в считанные дни — повторяя в своих мыслях услышанное от Робье, Бертран ощущал себя ни много ни мало Алисой в стране чудес, девчонкой, потерявшейся в ожившем царстве абсурда.
— Смету свою можете привести в надлежащий порядок, — добавил он, заметив, что начальник охраны как будто чего-то ждет. — Считайте, что я вообще не вносил туда изменений.
— Спасибо, господин министр, — Робье чуть склонил голову, но при этом продолжал с тревогой следить взглядом за лицом Бертрана. — Помните — времена нынче неспокойные. То, что мы делаем — в первую очередь ваша безопасность.
«Или ваше безумие», — проговорил Бертран про себя, прежде чем уйти.
***
И все-таки что-то в нем сбилось после этого разговора, будто перестал работать отлаженный механизм. Бертран все не мог решить про себя, как относиться к словам Робье, но они как будто открыли перед ним дверь, которую до этого он считал надежно запертой — дверь в какое-то лишенное света, незнакомое ему пространство, где он непременно заблудился бы и пропал, едва сделав несколько шагов. Бертран и в детстве не очень верил в сказки, рано научившись проводить грань между реальным и воображаемым, а теперь оказалось, что его поставили с этими сказками лицом к лицу — более того, убеждали, что в этом соседстве не может быть ничего неестественного. Бертран же эту неестественность ощущал собственной кожей; он сам и те вещи, о которых рассказывал ему Робье, были родом из разных вселенных, разных атмосфер, разных систем координат, и нельзя было представить в здравом уме, что они смогут сосуществовать, не вызывая коллапса. Коллапсу в первую очередь грозил подвергнуться его собственный рассудок: Бертран подумал об этом, когда понял, что не может сосредоточиться на присланных ему документах — мысль соскальзывала куда-то в сторону, бежала прочь, он силился поймать ее, скрутить, вернуть силой на положенное ей место, но если и достигал в этом успеха, то лишь на пару минут, которые никак ему не помогали. Он не мог работать, и в этом был первый признак того, что он тоже близок к тому, чтобы спятить, подобно начальнику охраны — а, возможно, и всему миру.
Свернув окно с отчетами, Бертран развернул на экране браузер — и сидел неподвижно еще несколько секунд, отрешенно задавая себе вопрос, действительно ли он собирается сделать это, прежде чем написать в поисковой строке Google: «Хильдегарда Вильдерштейн».
Имя было достаточно редким, чтобы Бертрану выпало не слишком много результатов: какую-нибудь Эмму Грубер, конечно, разыскать было бы не в пример сложнее. Он нашел имя Хильдегарды Вильдерштейн в списке участников студенческой конференции полуторалетней давности; тема ее выступления звучала как «Германо-бакардийские отношения эпохи Фердинанда VI: между идеалом и действительностью». К сожалению, тексты докладов не сопровождались фотографиями авторов, и Бертрана это немного разочаровало — про себя он не мог представить, как выглядит особа, согласившаяся, пусть и за немалые деньги, стать «щитом» для человека, которого в глаза не видела.
Пожалуй, он удивительно быстро принимал открывшуюся ему реальность.
Страница Хильдегарды в Facebook выглядела скромно, если не сказать — пустынно. Публикаций почти не было; редкие фотографии были сделаны так, чтобы на них не было видно лица. Оказываясь перед объективом, девушка отворачивалась или закрывала лицо руками, так что Бертран мог увидеть только ее волосы, темные, неровно выкрашенные в кричаще-красный цвет у концов, будто хозяйка по недосмотру макнула их в ведро с киноварью. Больше ничего о ней было не сказать — разве что в графе «место учебы» стоял Национальный Бакардийский университет, от одного упоминания которого Бертран почувствовал, что начинает кривиться. Университет, воспитавший плеяду блестящих умов прошлого, гордость бакардийской нации, как писали недавно в газетах на двухсотлетнюю годовщину его основания — огромная, неуклюжая махина, невероятно архаично организованная, съедающая бюджетные средства подобно бездонной черной дыре. С этой напастью боролись как могли — сокращали стипендиальные места, переформировывали факультеты, оптимизировали преподавательский состав, — но это не мешало обители знаний оставаться ночным кошмаром министерства образования. Говорили, что тому, кому удастся вывести финансовые показатели университета в плюс, президент лично поставит ящик коньяку и спляшет сарабанду впридачу; байка бытовала в министерстве со времен Витта, и, судя по тому, как шли дела, никто никогда не проверил бы, насколько она правдива.