— Ирана! — Сорвавшийся голос предательски выдал нарастающее возбуждение.
Взлетели вверх длинные ресницы, огромные глаза стрельнули вызовом, и Ирана опустилась на ложе. Вытянувшись на спине, она раздвинула ноги.
— Возьми меня! — Взгляд темных, как омут, глаз пронзил юношу. — Возьми меня! Я хочу быть твоей!
Ольгерд вздрогнул, прошелестевший голос принес ему совсем другой смысл: «Ты мой! Тебе не спрятаться от меня!» В глубине сознания промелькнул безжалостный голубой лед и белая бесстрастная маска. Парень яростно сжал веки, пытаясь избавиться от вспыхнувшего видения, а открыв глаза, увидел протянутую руку Ираны и услышал мягкий грудной голос:
— Иди ко мне!
Сжав тонкие длинные пальцы, Ольгерд услышал стук ее сердца и ощутил зовущее желание.
— Иди ко мне! — позвала его девушка, и в черных глазах вспыхнуло отраженное пламя свечи.
Завороженный, он потянулся к приоткрытым губам и вдруг вздрогнул, столкнувшись взглядом с льдинками голубых зрачков на неживом белом лице. В один миг исчезли бревенчатые стены, медвежья шкура и огонек свечи, осталось только обнаженное тело на появившемся из ниоткуда белом искрящемся снегу и неестественно алые губы, шепчущие:
— Не бойся меня!
Рванув ворот рубахи, Ольгерд прохрипел, теряя голос:
— Я никого не боюсь!
В ответ лишь вспыхнули голубые глаза, и изящные, но сильные руки притянули голову юноши.
— Ты мой! — В женском голосе прозвучало едва сдерживаемое нетерпение, и прямо в глаза Ольгерда уставились ледяные зрачки.
«Ты мой, ты мой, ты мой!» — застучало в висках, и Ольгерд почти прорычал:
— Не-е-ет!
Вслед за возбуждением по венам прокатилась закипающая ярость. Остро захотелось причинить девушке боль, увидеть в этих холодных бесчувственных глазах страх. Он навалился на нее всей тяжестью, лихорадочно стягивая с себя штаны и не понимая уже, чего сейчас в нем больше — злости или вожделения.
Женское тело вздрогнуло и изогнулось от его первого толчка, а он, словно желая избавиться от стоящего в ушах голоса, вбивал и вбивал свою плоть с каждым разом все яростнее и ожесточеннее. Желание причинить ей боль заглушало все, а девушка будто наслаждалась его неистовством.
Лед ее глаз полыхнул голубым огнем:
— Ты мой!
— Не-е-ет! — прохрипел Ольгерд, а длинные когти впились в спину, раздирая кожу.
— Ты мой!
— Не-е-ет! — Его пальцы с силой сдавили ненавистную белую шею, а ее алые губы, не шевелясь, выдохнули, как стон:
— Мо-о-ой!
Под этот стон по телу Ольгерда прокатилась волна оргазма. Парализующий спазм словно сорвал занавес наваждения, и, очнувшись, Ольгерд ужаснулся тому, что делает. Отшатнувшись, он отпустил горло Ираны, и та, жадно глотая распахнутым ртом воздух, схватилась за шею.
Не в силах объяснить свой поступок, парень вскочил и, подобрав одежду рванулся к выходу, но голос Ираны догнал его:
— Не уходи! Я знаю, Ирглис не отпускает тебя, но тебе не нужно ее бояться.
Остановившись у полога, Ольгерд резко обернулся:
— Я никого не…
Не дав ему закончить, Ирана поднесла указательный палец к губам:
— Я знаю! Просто попробуй принять ее, и она даст тебе то, что ты больше всего желаешь. Она поможет тебе отомстить!
Глава 8
Год 121 от первого явления Огнерожденного Митры первосвятителю Иллирию.
Лагерь императорской армии под стенами Ура
Тяжелый взгляд уперся в грязное пятно на подволоке и бездумно замер на его бесформенных обводах. В голубых, чуть навыкате глазах отразилась безысходная тоска и отчаяние. «Вот до чего я докатился, — Василий преисполнился жалостью к самому себе. — Я, император половины мира, вынужден влачить столь жалкое существование!»
В этот момент он не актерствовал, а искренне жалел себя. Живущий сиюминутными порывами, Василий не выносил затяжного напряжения — оно выводило его из себя. Если задача не решалась быстро, если дело требовало времени, а еще хуже — приложения усилий, то он не просто терял к нему интерес — оно вгоняло его в настоящий ступор.
Прошло всего несколько дней с того момента, как они с сестрой оставили императорский лагерь и перебрались сюда, в расположение диких легионов. Первая эмоциональная речь, звон золотых монет и восторженный солдатский рев — все это осталось в прошлом, сменившись рутинными переговорами с варварскими вождями, торгующимися из-за каждой мелочи. Было невыносимо видеть, как унижалась сестра, разговаривая с ними как с равными, а это сволочье, это дикое быдло настолько обнаглело, что уже не падало ниц, обращаясь к нему, императору, а всего лишь кланялось, бросая наглые, любопытные взгляды. Варвары тянули из них золото, находя тысячи дурацких отговорок, когда речь заходила о штурме мятежной части лагеря. Это бесконечное переливание из пустого в порожнее и полная бесперспективность их нынешнего положения повергли Василия в глубокую апатию. Все, о чем он мог думать сейчас, выражалось одной фразой: «Ненавижу их всех! Жалких мерзких людишек, думающих лишь о своей мошне и неспособных понять моего высокого предназначения!»