— А собака-то немецкая, сами говорили, — сказал второй мальчишка. — Мы при немцах во всех их собак из рогаток… или камнями…
…Не думаю, чтобы в те годы двадцатитрёхлетний капитан мог быть сознательно подвержен каким-либо влияниям «абстрактного» гуманизма (если вообще знал, что это такое); но сквозь слёзы жалости к несчастной собаке, возможно, увидел он бесконечную серую ленту автострады, женщин и детей, тащивших скорбные свои пожитки, не поднимая глаз…
— А в детей немецких тоже? — крикнул я.
— Что — в детей? — спросил один.
— Конечно, — сказал второй.
— И в женщин?
— А чего же…
— А то, что мы не фашисты…
…Двадцатитрёхлетний капитан искренне считал тогда, что фашисты — самое, самое плохое, что только бывает на свете, и подобно им не может поступать никто. «Фашист» было для него полным синонимом недочеловека, чудовища… Ах, милый капитан…
Я приподнял голову Принца. Он тяжело дышал. Кожа на голове была содрана. Один глаз заплыл. Второй смотрел не мигая. Из уха капала кровь.
— …Что же вы наделали? — повторял я.
Я пробовал поднять Принца, но не мог, зачем-то подвинул его, встал, опять присел перед ним.
— Подумаешь, собаку пожалели, — услышал я голос Сашко. Спокойный удивлённый голос.
— Не только в собаке дело… — сказал я или хотел сказать — не помню. — А в том, что не все немцы — фашисты, и не все люди повинны… Не все враги… А собаки и подавно…
Может, я говорил ещё что-то, может, нет, не знаю. Помню только, как выпрямился, поглядел на Сашко, на его веснушчатое лицо и сказал:
— Беги в роту, передай лейтенанту Шрайберу, пусть сразу приезжает на машине. Быстро!
Сашко молчал и не двигался.
— Ну! — крикнул я отчаянно и показал пальцем на Принца. — Беги!
И Сашко пошёл. Сначала медленно, вразвалку. Потом побежал. Его товарищ вдруг сорвался с места и помчался за ним. По дороге он бросил в канаву окровавленную палку, обмотанную колючей проволокой.
Титки Варки не было дома. Ни Оли, ни Веры — никого. Ближайших соседей тоже. Дальше я не пошёл, вернулся к Принцу, пытался дать воды. Пить он не стал, и видно было, ему делается все хуже.
(…Недавно он проходил по лесу, около дачного посёлка. В ветвях небольшой ели что-то раскачивалось. Он подошёл ближе и вздрогнул. На ремешке висел коричневый щенок… Что это? Отзвуки войны, научный эксперимент пионеров, дикая шалость, пьяная жестокость?.. И где искать корни? В чём, в ком?.. Впрочем, в тёплой человеческой компании, где карают за мысли, за принадлежность к группе или к расе, где взрывают магазины и пассажирские самолёты, где убивают заложников, где сыновья выдают отцов, а друзья — друзей, стоит ли говорить о повешенных щенках…)
Когда приехал лейтенант Шрайбер, мы перенесли Принца на заднее сиденье машины. Сюда он впрыгнул когда-то сам и отсюда глядел на нас обоих печальными, круглыми глазами. Сейчас он лежал на боку, и по его телу беспрерывно пробегала дрожь.
Пока мы нашли ветеринарную больницу, пока ездили за врачом, Принц умер.
Я не забыл это славное, преданное существо. Его фотография стоит у меня на столе.
4
Знаете ли вы, что известный датский писатель Мартин Андерсен-Нексе стал коммунистом ещё до того, как мы с братом появились на свет? И что он боготворил страну, взвалившую на себя нелёгкую миссию приблизиться к светлой эре коммунизма и потянуть за собой туда же все прочие страны? Лично я узнал об этом из предисловия к его хорошему роману «Дитте — дитя человеческое» — «произведения большой обличительной силы…» Так писала о нем в 1952 году литературный критик Н. Крымова. И дальше: «…Это реалистическая эпопея, в которой… показаны страдания трудового народа Дании в условиях буржуазной действительности…» И в которой «автор разоблачает лживую, созданную фарисействующими идеологами буржуазии легенду о Дании, как об идеальной стране процветания…»
И всё это, наверное, правда. Так считал ещё Вильям Мейкпис Шекспир, утверждавший, что не всё благополучно в королевстве датском. Мы с братом не оспаривали это утверждение, хотя с возрастом начали понимать, что неблагополучно не только там, но и вообще везде на Земле. Однако, выход из этого неблагополучия, предлагаемый (и осуществляемый) различного рода революционерами, давно уже не кажется нам адекватным, как стали выражаться в наши дни. (Напрочь забывая, что это слово, как и его синонимы, — равноценный, соответствующий — просто вопиют о приложении в дательном падеже, отвечающем на вопрос «чему».) Так вот, продолжая нашу с братом неоригинальную мысль: то, что делали (и делают) сторонники революционных методов приближения к свободе, равенству и благополучию — будь то во Франции, в России, на Кубе, в Корее или Китае, — не кажется нам, мягко говоря, соответствующими славной цели. Если попросту: это немного напоминает как если бы людей, не желающих или не решающихся испробовать новое, незнакомое им, но удивительно полезное блюдо или лекарство, понуждали к этому, беспощадно избивая, сажая в тюрьмы, на кол. (Похожее совершали когда-то и на религиозной почве.)