— Ты самый лучший, самый сильный, самый храбрый… — И, помолчав, добавила: — Я люблю тебя очень и хч пцлвт…
Последних двух слов в записке не было.
Я закончил читать рассказ, насладился аплодисментами и начал трудиться в поте лица, выполняя бессмысленную, но приятную работу: ставил свою подпись на бесчисленном количестве бумажных листков, иногда открыток, которые с остервенением совали мне слушатели, чтобы таким образом насладиться памятью о любимом писателе. Ребята приучились делать это почти всегда и везде, но в библиотеках жаждущих бывало поменьше; в лагерях же царил полный разгул, и порою приходилось ставить до трёхсот подписей. Все слова о том, что моя фамилия может быть к месту только на моих книгах, а на бумажках или открытках забудется или потеряется уже через полчаса, и что я не знаменитый футболист или певец — все эти, порою раздражённые, слова были бесполезны, и я работал без разгибу, не покладая шариковой ручки.
Тот же трудовой подвиг совершали и Андрей Сергеич с Аней, и когда мы, выполнив свою миссию и хорошо поужинав, сидели на одной из веранд, и я ожидал, скажет ли Андрей Сергеич что-нибудь о моём новом рассказе, к нам подошли несколько женщин, называвшихся, кажется, не то методистами, не то воспитателями, а может, просто учителями. Они поблагодарили за выступление, и одна из них — та, что постарше, — сказала, обращаясь ко мне:
— А вашим рассказом, товарищ Хазанов, мы, извините, недовольны.
Это не было для меня громом с ясного неба. Верьте или не верьте, я и тогда, а не только теперь, через сорок с лишним лет, относился весьма спокойно к так называемой критике — если та не исходила от людей, чьё мнение считалось непререкаемым, бесспорным (или они сами так думали) и от кого зависела, в той или иной степени, моя литературная судьба. (А также финансовое благосостояние.)
За долгие годы общения с издателями и редакторами я сталкивался с самыми разными проявлениями критики: знавал рецензентов, которые работали по заказу: этого — «зарубить», того — одобрить; знал и таких, кто мог похвалить просто по дружбе или так же просто обругать — независимо от объективных качеств одобряемого и обругиваемого. (Хотя, опять же, что называть в данном случае «объективным»?) И сам я, для заработка на хлеб насущный, выступал в подобных ролях. Говорю о так называемых рецензиях. Но есть и другой вид литературной критики, после которой люди лишались не только возможности, но и права печататься и попадали в разряд злобных врагов страны, народа, планеты. Зачастую с ещё более серьёзными последствиями — для собственного здоровья и для свободы передвижения.
Говорить об этом можно долго — и всё впустую: потому что так было, есть и будет, с некоторыми нюансами в сторону смягчения или ужесточения, в зависимости от государственного строя, а также от характера, политических взглядов и настроения издателя, критика и рецензента. Не говоря о ценах на яйца и бензин…
И всё же — что такое критика? Начнём с определения.
Слово это, как известно, означает «суждение» и, хотим или нет, крепко связано со словом того же корня — «суд». А где суды, там и приговоры, не так ли? И они бывают не слишком мягкими.
Не слишком нежными были и нравы тех, кто занимался критикой, не очень они умели излагать свои взгляды мирным путём, и не очень хотели. Так первые российские критики Тредиаковский и Ломоносов, споря между собой — отнюдь не о финансовых проблемах, женщинах или политике, а всего-навсего об окончаниях имён собственных, не гнушались весьма резких выпадов. Ломоносов писал старшему по годам спорщику:
А наречённый «скотом» поэт, обозвав противника «рыжей рванью», отвечал с присущей ему, во всяком случае для моего уха, невнятностью:
В общем — сам дурак!
Однако, согласитесь, куда лучше обзывать друг друга «свиньёй» и даже «летучей мышью», нежели громко обвинять в подрыве основ государства с помощью своих сочинений и призывать к вмешательству карательных органов. Куда приемлемей и даже благородней именовать, к примеру, господина Чацкого «мальчиком на палочке верхом» и человеком, «вырвавшимся из сумасшедшего дома», а пьесу «Горе от ума» — «не художественным произведением», как позволял себе Белинский, чем величать писателей «подонками», «отщепенцами», «бесчеловечными авантюристами» и «государственными преступниками» — за написанное ими, как совсем недавно с охоткой делали писатели Шолохов, А. Васильев, Подобедов и критики Б. Крымов, Кедрина, Ерёмин, а также примкнувшие к ним народный поэт Азербайджана Рустам, дирижёр Людмилин, режиссёр Монастырский, агроном Гулбис, писатели из Узбекистана, профессора московского университета…