О происшедшем я ни на минуту не забывал все эти два с лишним года и без всякого «ТСМ…», но к концу чтения рассказа снова отчётливо представил себе зал суда на Баррикадной улице, услышал насмешливый гул зрителей, грубые окрики судьи Смирнова, и, главное, — жалостливые слова Юлия о моей нервности и… и, что запомнилось больше всего, вновь увидел перед собой презрительные глаза его четырнадцатилетнего сына Саньки. Когда мы с Риммой, потом уже, после суда, пришли к ним в дом на Ленинском проспекте… Знаю, что опять и опять повторяюсь, но… но ничего не могу поделать…
Юлий часто писал письма из своего мордовского лагеря по единственно разрешённому ему адресу — к Ларисе; упоминал в них о многих друзьях, обращался к ним, однако обо мне не было ни слова. И друзья отвечали ему, а я… Я был так подавлен всем происшедшим, так задет и обижен, что в голову не приходило написать ему. И, вернее, не обида то была, а боязнь: страх, что не получу ответа…
То, чего не сделал я, совершила, без моего ведома, Римма — написала Юлию большое откровенное письмо, и вскоре, уже в ответном письме, тоже через Ларису, он упомянул, что обижен на меня только за одно — за моё долгое молчание…
Но всё это происходило уже после того, как на обратном пути из Крыма я чуть было не раздавил под Кромами человека с подходящей для этого фамилией — Панихидин. После того, как, неожиданно для меня, вышла из печати задержанная до этого моя третья книга рассказов (под названием «Укротители черепах», куда вошел и рассказ «ТСМ ЛЧШ»). После того, как я познакомился с Борей Балтером, Володей Войновичем, Сашей Галичем, Беном Сарновым, Булатом Окуджавой и другими уже самыми настоящими писателями? После того, как съездил в Баку к родственникам и побывал с выступлениями в Минске, Чернигове, Уральске, Улан-Удэ, Ташкенте, Душанбе, Хороге, на Чукотке…
ГЛАВА 6. ДТП под Кромами. Случай в голицынском многонациональном «Звердоме». Более обстоятельное, но заочное знакомство с моим дядей — тоже капитаном по званию, однако в армии Колчака, и очное знакомство с женщиной, которую он безнадёжно любил. Письма Юлия Даниэля и начало нашей переписки. Некоторые точки над «i»…
1
Шоссе было тёмным, почти пустынным. Изредка проходили встречные машины. Луна светила вполсилы. Он ехал на старом дребезжащем велосипеде по краю шоссе, на раме у него висела авоська с яблоками. Он был пьян — сегодня, возможно, чуть больше, чем обычно, но руль держал довольно крепко, почти не вилял. Фамилия у него была Панихидин, он был плотник, а может, даже столяр, и возвращался сейчас к себе из соседней деревни, где что-то чинил или помогал строить.
Вот поворот с шоссе к нему домой. Он резко свернул влево через дорогу, не поглядев назад. А сзади шла машина — светло-голубая «Волга», водитель которой не ожидал этого поворота и нажал на тормоз, когда уже бампер машины ударил по велосипеду.
Дальше всё выглядело почти как в итальянском кинофильме времён неореализма «Смерть велосипедиста» — где мне запомнился такой кадр: пустынное шоссе, тускло освещённое луной, и на асфальте — сломанный велосипед и скрюченная фигура человека, из-под головы которого струится кровь, образуя лужу. Редкие машины проезжают мимо, не останавливаясь: никому не хочется ввязываться во все эти дела…
Я съехал на обочину, остановил машину. Руки у меня дрожали.
— Пойдём к нему, посмотрим, — сказал Андрей Сергеич.
Он первым вышел из кабины, захромал к лежащему на другой стороне шоссе человеку, у кого под головой темнела лужа. Яблоки, рассыпавшиеся по шоссе, продолжают катиться.
Мы нагнулись к лежащему.
— Он жив, — сказал Андрей Сергеич. — Надо срочно в больницу. Потащим его в машину. Только нужно дождаться милиции.
Я не помню, несли мы его до машины или он как-то двигался сам. Совершенно не помню… Андрей Сергеич сказал Анне, сидевшей сзади, чтобы она постелила газеты на половину сиденья и на спинку, мы втащили раненого, он мычал что-то и стонал. Андрей Сергеич достал из ящичка машины бутылку тройного одеколона, опрокинул ему на голову. Тот застонал ещё громче.