4
Лазание по ветвям генеалогического древа Ещиных и Ильиных-Воейковых (за которые приношу глубокие извинения утомленным читателям), а также новые знакомства и длительные прогулки с Капом немного отвлекали меня от мыслей о Юлии Даниэле, уже более двух лет сидящем в мордовском исправительном лагере, и о моей размолвке (если это можно так назвать) с ним, а скорее с самим собой, и также от моих литературных и автомобильных неприятностей. Но всё это навалилось снова, как только перешагнул порог городской квартиры на улице Черняховского.
Впрочем, некоторое улучшение ситуации стало ощущаться. А если точнее — не замечалось ухудшения. К примеру, Музыкальное издательство, где я уже с десяток лет имел дело исключительно с приятными женщинами — самыми различными по должности, внешности, возрасту и характеру, — это издательство по-прежнему не обращало никакого внимания на мои близкие взаимоотношения и даже тесную дружбу с врагом советской власти Даниэлем, которого я в былые годы приводил сюда, чтобы и он принял посильное участие в сотворении эквиритмических текстов на музыку северо-корейских, китайских, казахских и других композиторов… (И он тогда разделил со мной это удовольствие.) Так вот, все эти милые женщины продолжали от времени до времени предоставлять мне работу, и у них и в мыслях не было поставить мне категорическое условие о замене моей собственной фамилии на какого-нибудь Ст. Радальцева или Из. НеможЕнцева…
Вдобавок к этому сработал, наконец, и так называемый «блат» — слово, которое вообще-то означает «условный воровской язык», однако у нас он стал истинным двигателем жизни, помогающим купить, получить, сдать, поступить — словом, выжить. На этот раз он вернул мне мои водительские права — без всяких дополнительных наказаний в виде штрафов или, не дай Бог, пересдачи. Правда, не без назидательной речи грозной подполковницы из ГАИ.
Но произошло и другое, не идущее ни в какое сравнение со всем прочим. И об этом немного подробнее.
Оказалось, что Римма примерно месяц назад отправила некое письмо по одному не очень обычному адресу, а именно: «Мордовская АССР, п/я ЖХ 38517-А». Мне она сказала об этом по прошествии некоторого времени, когда получила уже ответ. Но если бы я увидел адрес на конверте, то сразу понял бы, что оно отправлено туда же, где около семидесяти лет назад находился мой отец. Только его концлагерь назывался Темниковский, а у того, куда пошло письмо Риммы, название куда красивей — Дубравлаг. И в этой «дубраве» уже больше двух лет находился Юлий Даниэль, которому я после его ареста так ни разу не написал, потому что при всём ощущении своей невольной вины, так и не смог преодолеть в себе чувство незаслуженной, как мне казалось, обиды и, главным образом, опасения, что моё письмо будет ему совершенно не в жилу, и ответа я не получу, или он будет таким, что лучше, если его не было бы вообще.
Римма сделала это за меня, и ответ был получен. Но не по нашему адресу и не очень скоро — потому что отправлять письма ему разрешалось два раза в месяц и только к ближайшим родственникам, а значит, — к Ларисе и к сыну. Что удивительно: размеры писем не ограничивались, поэтому в каждом из них он немало писал о своих друзьях и знакомых, а также о совсем незнакомых — например, о французском религиозном деятеле XI–XII веков Петре Амьенском, о японском писателе Кобо Абэ, о Киплинге, о Василе Быкове… (За пять лет заключения он написал 75 писем. Мог бы, согласно закону арифметики, написать около 120-ти, но не следует забывать, что за малейшую провинность его лишали этой милости — а провинностей у него хватало: в карцере сидел не единожды.)
ИЗ ПИСЕМ ЮЛИЯ ДАНИЭЛЯ
(без моих комментариев)
21/III-66
«…Сынок, упаси меня Всевышний настраивать тебя в духе недоверия к друзьям. Когда я писал о нежелательности разговоров, я имел в виду разговоры с людьми малознакомыми. А что касается твоих друзей, то тебе, конечно, виднее самому. Не забывай, впрочем, что в числе моих друзей были Эссель Гарбузенко, Хазанов…»
31/III-66
«…Что касается Яна (Гарбузенко) и Юры (Хазанова), то писать я им не буду. Если они чувствуют свою вину, то могут обойтись без посредника, написать сами. Я уже говорил, что мне их жаль и что претензий к ним у меня нет… Не знаю, чем в итоге обернётся для меня заключение; покамест оно обернулось постоянной нервозностью: как ведут себя, что думают, говорят люди, с которыми у меня были дружеские, приятельские или вообще хоть какие-то отношения? Это сейчас мой пунктик, бзик…»