В мемуарах бывших военных и политиков желание оправдаться видно еще отчетливее. Военный “топ-менеджмент” справился с мемуарами быстрее. Джон Френч опубликовал свой “1914 год” всего через год после заключения перемирия. “Галлипольский дневник” Иэна Гамильтона вышел из печати в 1920 году. Шесть лет спустя на прилавках появились “Солдаты и государственные деятели” Уильяма Робертсона{75}. Что касается немцев, то Людендорф и Тирпиц издали свои воспоминания уже в 1919 году. Их примеру последовал в 1920 году Эрих фон Фалькенгайн{76}. Политики, не имевшие, в отличие от военных, после войны достаточно свободного времени, несколько задержались. У бывшего рейхсканцлера Теобальда фон Бетман-Гольвега имелись веские причины поторопиться, чтобы представить обществу свое видение событий, и его “Размышления о мировой войне” были переведены на английский язык уже в 1920 году{77}. Бывший кайзер в “Мемуарах” (1922) настаивал на том, что страны Антанты заранее спланировали агрессивную войну против ни в чем не повинной Германии{78}. В том же году вышел из печати первый том “Мирового кризиса” Черчилля. Асквит в 1923 году опубликовал “Происхождение войны”, а в 1928 году — “Воспоминания и размышления”. В 1925 году Эдвард Грей (к тому времени уже виконт Фаллодонский) напечатал “Двадцать пять лет”, а в 1928 году увидели свет воспоминания лорда Бивербрука “Политики и война”{79}. Ллойд Джордж замкнул строй с шеститомными “Военными мемуарами” (1933–1936){80}.
Мало кто из этих мемуаристов осмелился отрицать, что война была ужасной. Напротив, почти все настаивали, что ее было не миновать. Английские политики чаще всего утверждали, что война явилась результатом исторических факторов настолько могучих, что человеку предотвратить бойню было не под силу. “Народы соскользнули в кипящий котел войны”, — писал Ллойд Джордж в “Военных мемуарах”. Это не единственное пришедшее ему на ум сравнение, использованное для описания разгула могучей безличной стихии. Война стала “катаклизмом”, “ураганом”, не подчиняющимся государственным мужам. Колокол Биг-Бен, возвестивший наступление “рокового часа” 4 августа, “прозвучал в наших ушах подобно поступи судьбы… Я чувствовал себя так, как если бы стоял на поверхности планеты, внезапно сошедшей с орбиты… и улетающей, бешено крутясь, в неизвестность”{81}. Черчилль в книге “Мировой кризис” прибег к той же астрономической метафоре:
Можно представить себе отношения между народами в те дни… как колоссальную систему сил… которые, подобно небесным телам, не могут сблизиться в пространстве… не порождая огромное магнитное сопротивление. Если они окажутся чересчур близко друг к другу, то начнут сверкать молнии, а после прохождения некоторой точки их может увлечь… с обычных орбит и привести к столкновению{82}.
Пользовались популярностью и сравнения с природными явлениями. Грей (подобно Черчиллю, вспоминавшему, как “что-то странное витало в воздухе”) отчасти возложил ответственность на “нездоровую, болезненную атмосферу”. Некий немецкий ветеран высказался в том же духе:
То, что раньше казалось мне гнилостной агонией, теперь начинало казаться мне затишьем перед бурей… На Балканах господствовала удушливая атмосфера, которая предсказывала грозу. Уже не раз появлялись и вспыхивали там отдельные зарницы, которые, однако, быстро исчезали, снова уступая место непроницаемой тьме. Но вот разразилась Первая Балканская война, и вместе с ней первые порывы ветра донеслись до изнервничавшейся Европы. Полоса времени непосредственно за Первой Балканской войной была чрезвычайно тягостной. У всех было чувство приближающейся катастрофы, вся земля как бы раскалилась и жаждала первой капли дождя. Люди полны были тоски ожидания и говорили себе: пусть наконец небо сжалится, пусть судьба скорее шлет те события, которые все равно неминуемы. И вот, наконец, первая яркая молния озарила землю. Началась гроза, и могучие раскаты грома смешались с громыханием пушек на полях мировой войны{83}.