Так почему сделка не состоялась? Считается, что немцы были согласны обсуждать военно-морские дела лишь при условии, что англичане твердо пообещают хранить нейтралитет в случае войны с Францией. Но это не все. Асквит позднее заявлял, что немцы понимали невмешательство таким образом, что обещание “сделает невозможным оказание нами помощи Франции в случае нападения на нее Германии”. Проект Бетман-Гольвега гласил:
Ни одна из Высоких Договаривающихся Сторон… не допустит неспровоцированного нападения на вторую и воздержится от участия в любых планах и замыслах, имеющих целью агрессию против второй стороны… Если одна из Сторон… окажется втянутой в войну, в которой она не выступает агрессором, то вторая в любом случае обязуется придерживаться благожелательного нейтралитета по отношению к державе, втянутой в такую войну{479}.
Положение должно было считаться утратившим силу, “если оно несовместимо с уже заключенными соглашениями”. Большее, что хотел предложить немцам Грей, — это обязательство “не нападать самим, не участвовать в неспровоцированной агрессии против Германии”, поскольку “слово «нейтралитет»… создало бы впечатление, что у нас связаны руки”{480}. Бетман-Гольвег, безусловно, имел в виду не это (как указал министр по делам колоний Льюис Харкорт).
Провал миссии Холдейна можно объяснить и иначе. Накануне приезда Холдейна Тирпиц и кайзер сорвали переговоры, снова увеличив расходы на флот, чем “испортили отношения с Англией… навсегда”. По мнению Гайсса, “отказ Германии договариваться с Англией о сворачивании дорогостоящей гонки военно-морских вооружений путем выработки военно-морского соглашения исключил какое бы то ни было сближение”{481}. Английское правительство в то время думало примерно так же{482}. Но и к этому нужно относиться скептически. Немцы желали заключить сделку в обмен на обязательство англичан о нейтралитете. Переговоры провалились, когда речь зашла именно об этом. И вряд ли англичане пошли бы на компромисс (ведь они помнили о своем безоговорочном превосходстве). Грей отметил в 1913 году: “Если вы стремитесь к… абсолютному превосходству над всеми остальными европейскими флотами вместе… то ваш внешнеполитический курс довольно прост”{483}. Поэтому Грей был настроен решительно. Казалось, что Бетман-Гольвег желал нечто взамен признания “постоянного военно-морского превосходства” Англии — или, как выразился Уильям Тиррелл, личный секретарь Грея, признания “принципа нашего абсолютного господства на море”. Но зачем Англии торговаться из-за чего-либо, что у нее и так есть?{484} Нетрудно понять, почему предложение Бетман-Гольвега было с ходу отвергнуто.
Труднее объяснить, почему Грей был убежден, что об англо-германском сближении почти в любом виде не может быть речи. Почему, если Германия не угрожала ни Британским островам, ни английским колониям, Грей был настроен решительно антинемецки? Причина проста: Грей, как и его предшественники-консерваторы, больше дорожил связями с Францией и Россией. “Имея дело с Германией, мы не предпримем ничего такого, — объявил он в октябре 1905 года, — что так или иначе повредит нынешним хорошим отношениям с Францией”. “Произносить миролюбивые речи в Берлине опасно потому, — писал он в январе 1906 года, — что во Франции их могут расценить как намек на то, что мы не горим желанием поддерживать союз”{485}. В апреле 1910 года Грей заявил Гошену: “Мы не можем достичь политической договоренности с Германией, которая отдалит нас от России и Франции”{486}. Однако, когда Грей сказал, что соглашение с Германией должно “сопровождаться сохранением [нынешних] отношений и дружбы с другими державами”, он фактически исключил возможность такого соглашения{487}. Вот довод Грея: поскольку природа союза с Францией очень “неопределенна”, любое “соглашение с Германией неизбежно ведет к его упразднению” и, следовательно, не может рассматриваться{488}. Чиновники из МИДа постоянно это повторяли. Маллет предупредил, что какое бы то ни было сближение с Германией приведет к “охлаждению отношений с Францией”{489}. Артур Николсон в 1912 году отверг возможность соглашения с Германией в основном потому, что этот шаг “сильно повредил бы нашим отношениям [с Францией] …и в то же время отразился бы на наших отношениях с Россией”{490}.