— Батюшки, кого же это? — всполошились перепуганные бабы.
Побросав ведра, с коромыслами наперевес, ровно с дубинами, они помчались спасать страдальца. А подбежав и разогнав свору, изумились: никакого-то человека и не было, то рвали собаки сытно пахнувший кровью фартук ветеринара. Самого хозяина мужики нашли за околицей деревни, саженях в двадцати от крайней избы. Кроме фартука, который уперли собаки, все было при нем. А сверх того — две красные тридцатки в кармане полушубка. Видно, где-то нашлась работа и случился заработок. Лежал он, словно прилегший отдохнуть. Видно, зашлось сердце да так, с усталью на лице, его и сковал мороз. «Своей, безбольной смертью помер — ни сожгли, ни повесили, ни пулей сразили», — и факт этот по тому-то муторному времени лядовцы посчитали за благо…
32
Пока кто-то из парней бегал звать кузнеца Николая Вешнего, мужики и впрямь, словно на поминах, как это водится в наших селах, вспомнили, пожалуй, всех, кто какой смертью кончил свою жизнь за не такую уж и долгую войну. Войне еще не вышло и года, а Лядовка не досчитывалась уже не одного десятка молодых мужиков, павших и пропавших на далеких и близких фронтах. Да и в самой деревне немало рубилось гробов прежде срока.
Дед Разумей, дольше всех молчавший, первым прервал канитель поминаний:
— Все там будем, да не в одно время. И чиво толковать об этом?.. Мудрость не в том, кто как помирал, а кто — поперву, а кому опосля расставаться с белым светом. Вот заковыка жизни…
Явился, наконец, Вешок. Всем показалось, что он еле-еле просунулся в дверь — то ли так здоровенны были плечи, то ли не пускала его крутая табачная густель, напущенная дымокурами. Шагнув из бела дня в избяную сутемь, он застопорился у порога, чтоб проморгаться, дать привыкнуть глазам. Николай, как и покойный его отец, никогда не носил рукавиц, но в руках всегда была ветошка из концов или тряпичных обрывков. Прожженную и промасленную, он перекладывал тряпку из ладони в ладонь, словно грелся ею.
Шумсков, раздумавшись, опять умудрился упустить главную мысль разговора, погрязая в поминальном пустословии и минувших смертях и страстях. Да, все ранимо и скорбно. Однако не мужицкое дело — лишь плакаться по потерям. Будто рваной пилой, остро и больно резанула по сердцу Разумеева «заковыка жизни». И председатель, не замечая вошедшего кузнеца, мучительно подыскивал ответ на разрушительную «мудрость» старого лесника, давно пережившего всякие смертные «очереди». Наконец нашел и не без раздражения ответил:
— Нет, Разумей Авдеич, наши дети и внуки судить и ценить будут не по тому, кто первым и кто последним лег в землю, а кто за что и как отдал свою жизнь!
— Не нашим горшкам в каленые печи садиться, — с нарочитой безразличностью отмахнулся лесник и постучал гнутым пальцем себе по костяному лбу.
Случилась томительная заминка. И первым ее не вынес дед Финоген:
— Легко говорить да слушать, а ты повоюй!
— Ишь, воинственник нашелся, — Разумей с кислой угрюмостью покосился на сверстника и передвинул ягдташ с остатним табаком за спину — тем напугал мужиков, что они теперь останутся без табака. — Нам с тобой, Финоген, дым портками цедить — вот и вся сила… А воевать вон кому, — лесник, привстав, торкнулся растопыренными руками, словно охотничьей рогатиной, то в сторону Вешка, то в Зимка, поискал глазами из годочков, но не найдя, сунулся было в угол, где сидел ребячий молодняк, но тут же отдернул руки, будто ожогся. Стер кулаком слезу со щеки и через силу договорил: — Им лихая судьба, а нам, старым, поминать их…
— Мужики еще и на войну не ушли, а ты, Разумей, уж за лопату. Не дело это! — Финоген очесал пятерней высыпавшуюся наполовину бороденку и принял бравый вид.
— Здоровы были, мужики! — еще не поняв суть разговора, наконец поздоровался Вешок. — Опять какую-то мобилизацию выдумываете, что ли? — он сдернул шапку с головы, взлохматив потный чуб, и пристальнее стал всматриваться в лица собравшихся, силясь понять тревогу односельчан.
— Ну, какие у тебя дела, Николай Иванович? — попросту спросил Шумсков, словно на колхозном наряде. — Рассказывай сперва о своей «мобилизации», а потом и мы свое скажем.
— Пока лишь четыре плуга отладил, Антон Захарыч. Сегодня пятый с поля приволок… Но ведь и с трактором надо что-то делать. А то эмтээсовцы пронюхают о нем и оприходуют, как пить дать…
— Да он без требухи, трактор-то твой, — пояснил кто-то из мужиков.
— Неправда! Цело все, — обнадежил Вешок. — Причиндалы все в другом месте припрятаны. Пары две-три коней да с полдюжины мужиков, и трактор отбуксировать к кузнице можно… За неделю с Мотькой на ход поставим — будьте уверены!
Старенький «фордзончик», на котором когда-то пахала жена Вешка, перед самым приходом немцев Мотя скатила в глинистый овражек под осинником, сняла все что можно было снять с мотора, завернула в промасленную мешковину и прикопала земелькой, чтоб не достался оккупантам. Теперь этот восемнадцатисильный тракторишка, если его привести в порядок, может заменить дюжину лошадей на весновспашке.
— И плуг под него налажу! — уверенно пообещал Вешок.
— Вона сколь делов у одного человека! — с хрипотцой взвизгнул Васюта. — А вы его на хронт гоните. Божеское ли это дело?
— Да без него колхоз и поле осиротеют — мыслимо ли такое, а?.. Чиво молчите, мужики? — к голосу Васюты тут же, словно прилип, и голос Финогена.
— Никто никого никуда не гонит! — с напускной грозностью перекричал стариков председатель и торжественно пояснил: — Это не рекрутская гоньба, как бывало в старину, а есть призыв на защиту Родины. А яснее сказать — мобилизация, ешки-шашки!
— Да мы по-простецки говорим, — заоправдывались старики. — Солдатов всегда куда-нибудь гонют… Так и толкуем по-нашенски. Чиво серчать на это?
— Не един ли хрен? — сплюнул себе под валенки дед Гордя и поскребся в седой бороде. — Гнать не гонют, а поди, увернись от призыва-то.
— Один да не один, — встормошился опять Васюта. Он привстал на полусогнутые ноги, как петух перед дракой, и, заморгав лиловыми веками, вскинул к потолку руку и побуравил пальцем в воздухе: — Тамоча знают, кого призывать! И твой крестничек, Гордей, и по совести и по мобилизации должон идти на хронт первым числом, потому как он в колхозе на вольной должности, а Вешок при земле работает, при кузнице, как на позиции, значит. Это — его хронт!
Колхозный завхоз (он же кладовщик) Николай Иванович Зябрев, сидевший у самого стола председателя и не выпускавший из зубов цигарки, в разговор не встревал и почти не слышал стариковской перепалки. Он молча и томливо глядел на сизые полуобмороженные коленки, высунувшиеся в прорехи драных порток Васюты, и с ненавистной жалостью думал и о старике, с мертвой уже кровью в жилах и давно просрочившем свой век на белом свете, и о сильной, красивой еще жене Клавде, и о детишках. Были думы и о себе: как верно или как неверно прожил он и свои еще невеликие годы? Эта мысль была теперь самой ясной и укорной из всех его дум.
Зимок то широко открывал глаза, то застился от всех табачным дымом. Но даже сквозь мутную пелену чада ему виделись опять коленки Васюты. Они, словно две полуобожженные колчужки, колотились друг о друга, сыпля горелым прахом, как осыпались и мужицкие цигарки. Так же судорожно тряслись у старика осинелые губы и серенькая потрепанная бороденка. И как было угадать: с какого это холода, с какого зла эта дрожь?
А зла, видно, и не было. Васюта, как часто с ним бывало, юродствовал. Дурачился он бескорыстно, так, на потеху людям, да и себе тоже.
— А што, милай председатель, — стихшим голосом обратился вдруг Васюта к Шумскову, — давай-ка я за Зябревых на войну схожу, а?.. Глядишь и амуницию дадут, — старик распахнул полушубок и, как бы для наглядности, еще раз показал свои воробьиные ребра и присохший пупок.
В тот самый момент вернулась от соседки бабка Надеиха и, застав за дурачеством Васюту, не преминула пошутить:
— Эй, кавалер от антиллерии, в какой поход-то собрался?