Шумсков, охваченный тем же чувством, посильно ладился помочь мужикам и ребятам, двошил с натуги больной глоткой, крапил выжитой ветром слезой на камень и стыдился лишь одного: вот-вот его забьет удушливый кашель и он бросит работу.
— Перекурил бы, Захарыч, — пожалели в один голос Зябревы своего председателя.
Антон, нехотя отбросив осадку с молотком, со вздохом сказал:
— Да, нетути уже тех силов, братцы… Кончается моя мобилизация, ешки-шашки.
— Ну, ну! — запротестовали для виду Зябревы, успокаивая Шумскова.
Председатель махнул рукой и, не найдя, что сказать, подошел к старикам — Финогену и Васюте. Те безжалостно злословили:
— Давай, давай, начальничек, мобилизуйся-ка в нашу обозную команду, пускай фронтовички вкалывают. Им попереди идти-шагать.
Антон смолчал — шутка ему не понравилась. Свернул цигарку и отправился к горну прикурить. А когда воротился, старики, чуть не в один голос стали подтрунивать над Зимком:
— А Ванюшка-то твой ловчее тебя, Николай. А? Ишь как орудует, ажник шапка на дыбки вскидывается.
Зимок с отцовской гордецой за сына, подмигнул старикам, но сам сказал, как бы для задора, совсем другое, грубое:
— Кишка тонка еще — с отцом тягаться.
Николай Вешний был рад, что Зимок вместе с другими ребятами привел в кузню своего пятнадцатилетнего Ванюшку. И теперь с тайной радостью любовался им. Руки и глаза, с ясной очевидностью отметил Вешок — отцовские. В руках и плечах наливалась та же диковатая сила, какая кипела у отца в молодости, какую сам Вешок когда-то не раз испытывал на себе. Глаза — навыкате, недоверчивы и переменчивы в блеске. Тепло в них таилось глубоко и не для всех — точно так же, как и у отца. Зато во всем остальном многое виделось материнское… Те же смоляные завитки на висках, пухловатые губы с конфетные подушечки в сочной малиновой обливке, та же родинка под правым ухом, но пока еще бледнее, чем у Клавы. Постав шеи, походка, чуть шепелявый говорок — тоже ее. Но ни в отца, ни в мать, Ванюшка трудолюбив и горяч в работе. Ни сверстники, ни даже ребята постарше никогда ни в чем, ни в какой работе с ним не могли тягаться. Эту черту Вешок заметил еще в ту пору, когда Ванюшка ходил в пасынках у него, как и его младшие братья и сестренка, а мать Клавдя значилась тогда в его женах. Было такое, да поросло быльем… Не забыл, однако, Вешок, как двенадцатилетним мальчонкой Ванюшка вместе с ним целыми днями пропадал в кузнице, приучаясь к железу, к волшебству наковального звона, к первому работному поту и усталости. Теперь же Ванюшка Николаю Вешнему виделся уже взрослым парнем, работящим человеком. И с непереносной ревностью и горечью в сердце Николай жалел, что он — не его сын. А мог быть…
— А вот и потягается… И шо увидишь, — не унимались ехидничать старики над Зимком. А потом, уже всерьез, обратились и к председателю: — А ты, Антон Захарыч, зря парня в кузню не мобилизуешь. Вот и смена была бы Вешку. Да какая!
— Меня Мотька сменит, — с явно деланным безразличием поспешил заявить Николай Вешний.
— Да она-то, кого хошь, заменит. Знаем это, — согласился Шумсков. — Но ведь и ей подручный нужон. Без молотобойца у наковальни много не накуешься.
— Да ишо не поздно, — Финоген с Васютой двойной силой наседали на председателя. — Зимок наверняка перечить не станет. Так иль нет, Николай? Кузнец ведь — первая сила в деревне-то. И самая верная, и всегда нужная.
Тот не ожидал такого поворота и долго собирался, как ответить старикам. Ванюшка уже давно умоляет отца отдать его на ученье в кузню. Но отец жестко отказывал: «Нет, учиться пойдешь на лесника. Дед Разумей дурному не научит…» Окончательно мечту парня — стать кузнецом — добила война. Не совету старого Разумея следовал, однако, Николай Зимний. Он ревниво страшился и не мог себе представить своего сына рядом, у наковальни и горна, с давним и, наверное, пожизненным соперником — с Вешком. Но теперь Николай Вешний уходил на фронт. Завтра его уже не будет в Лядове. Может, не будет больше никогда… Эта мысль подвигнула Зимка к неожиданному согласию. Но ответил он все-таки с сомнением, с половинчатой уступчивостью:
— Это еще как на это дело твоя Матрена посмотрит.
Но и от этого ответа перебойно, где-то совсем не на своем месте, а под горлом, заколотилось сердце Вешка. Он живо себе представил Клавдиного Ваню на своем месте, у наковальни и горна. Пусть рядом с Мотькой, пусть не в доме, а всего лишь в кузнице, где земля утоптана его сапогами, молотки и кувалда, клещи и зубила, тиски и оправки и весь прочий инструмент излапан его руками и которые теперь перейдут в руки этого, совсем чужого, но не понять за что полюбившегося мальчишки. Представил и, боясь упустить это ощущение, торопливо ответил не за себя, а как бы за всех, кто слышал слова Зимка.
— А причем тут моя Матрена? — спрашивающе ответил Вешок, налегнув при этом на слово «моя». — У нас власть есть. Ей и решать, — кивнул он на Шумскова. Но это показалось неубедительно, и Вешок поправился: — Ванюшка сам себе хозяин, чай не маленький… Ты-то согласен, Ваня? — обратился кузнец к парню, чтобы его прямым ответом порешить случившийся разговор.
Ваня, насупившись, боязливо покосился на отца и, прочтя в глазах его дозволение, выпалил, как на школьном уроке, смело и самоуверенно:
— Я всегда согласен, дядя Коля! И мама обрадуется… Она тоже хотела, чтобы я на кузнеца выучился.
Зимок не ожидал такого ответа, но, пересилив себя, тупо улыбнулся и сказал Шумскову:
— Ну вот председатель, сегодня же пиши ему трудодень за… кузнечную работу, по повышенному разряду.
Николай Вешний дружески похлопал Ванюшку по плечу и со смутной веселостью сказал его отцу.
— Ну вот, тезка: мне — смена, а тебе с Клавой подмога пришла. Думалось ли? Ждалось ли такое?..
— Теперь все так — одни нежданки в жизни, определенно согласился Николай Зимний.
За «нежданным» разговором заметно подвинулась и работа. Ошиновано было уже три колеса. Они изрядно подношены, с сотнями намотанных верст по всяким дорогам, и ободья, шины, — со старых развалившихся вдрызг колес, исшорканы до предельной тонкости. Но в них еще была обойная держава, и колеса после починки годились на новые дороги. После короткого перекура принялись за четвертое колесо. Отдохнув и прокашлявшись, снова подступился к работе и председатель. В общем настрое дела не вынесли безделья и Финоген с Васютой. Хоть и проку от их «подмоги» — никакого, однако отгонять не стали. Работа заспорилась молча, с невидимой веселостью в руках и глазах. Когда в горне разогрели очередной обод, и принялись за насадку и обжимку его, Васюта, перенапрягшись, задробил животом и тем рассмешил всех.
— Шрапнелить начинаем, браток? — подтрунил над своим другом дед Финоген. — Давай теперь фугасом по лаптям своим жахни. Портки-то тебе Надеиха с прицелом дала — авось выдюжат.
Васюта сконфузился и побежал за угол кузни. А когда воротился, неокоротно забалабонил:
— Это, конешно, смехотное дело, но оно и божье. Так што — смилуйтесь и пощадите, мужички мои милые… Но я не об том, Финоген тут о фугасах сказанул, а мне счас за кузней-то ночь вспомнилась. Сплю-то я по-гусачьи — одним глазом и вполуха. Так вот слухаю, ан нет ничего — обнаковенное спокойствие, как сейчас. Война будто с земли сошла, — никакой тебе канонады. И гадаю: то ли замирились, то ли наши опять сдвинулись и погнали супостатов. Значица, думаю, силенка не извелась ишо, слава богу. Тьфу, тьфу, тьфу, — Васюта суеверно и сухо поплевался за плечо. — Может, я глух стал? Может, канонада-то гремит, а?
Старик оттопырил шапку от уха и повернулся боком в сторону фронта. Приостановились с работой и все остальные — тоже навострились слухом. В небе, однако, стояла вязкая полдневная тишина, в выси бело горело солнце и лишь по земи перекатной волной, слегка пошумливая, проносился иногда сырой ветер.
— Оно так. Но может, и не так, — проговорил Шумсков, выражая сомнение о «замирении». — Не чуете разве, как помягчили утренники, как загустел весенней сыростью воздух? Канонада уже не прошибает до нас — вот и вся разгадка… По морозцу — она слышнее была.
Снова занялась работа, но уже не с той горячностью, с какой шла она до разговора о канонаде с недальнего фронта.