— Ах ты, сука поганая, кого мне подкинула? — Разумей еще трижды, с лихим посвистом хлестанул по ногам нищенки. — Кто тебя обрюхатил, стерва? Я знать не знаю тебя… Кто? — задышно хрипел дед Ляпунов.
— Матвеюшка ваш, батюшко, — закрываясь подолом юбки от кнута и не стыдясь своей наготы, пропела она отрешенным голоском и собралась калачиком, чтоб перемочь боль.
Разумей, не чуя себя и не слыша слов ее, сыромятиной кнута крестил на голых ляжках иссиня-кровавые кресты.
— Хто? Хто? Хто?! — словно помогая себе, приговаривал при каждом ударе осатанелый Разумей.
— Матвеюшка, Матвеюшка, Матвеюшка, — то ли звала, то ли от безумия причитала девка.
Разъяренный старик наконец понял, в чем дело. Нет, он догадался еще раньше, что сотворил сын, но душа противилась. Однако он поразился, очухавшись от злобы, не этой новостью, а тем, что девка не плакала и не просила пощады. В глазах — ни боли, ни мольбы, ни страха…
— Как зовут тебя, потаскуха? — попытался расспросить он нищенку.
— Лизой.
— Сама провиноватилась, али как? — остывая, допытывался лесник. Теперь уже сам Разумей еле справлялся со своим страхом, говорил с легким дребезгом в голосе.
— Я грыбы искала и ягоды… Пьяной он был… Ружом грозил…
Разумей снова замахнулся плетью, но девка допреж удара повалилась навзничь и мертвым крестом распласталась на траве. Рука с плетью на миг зависла в воздухе и опустилась уже на круп лошади. Конь отпрянул в сторону от девки, как от убитой. Лесник еле усидел на холке. Дернул повод, и конь помчал его назад в лес…
7
Когда Разумей вошел в избу, в святом углу уже чадила угрюмая лампадка. Стоя на коленях, неистово, со слезливым причитом молилась Прасковья.
— Будя! Расхлюпалась! — заорал на нее Разумей.
Жена, в последний раз долбанувшись лбом об пол, со страхом поднялась и, разинув рот, ждала, что прикажет старик. Лесник, бросив плеть у порога, подошел к стене, где висело ружье.
— Поздно поклоны бить, — он снял с деревянного штыря одностволку, переломил ее, с подоконника взял патрон, вогнал в казенник и снова повесил ружье на место. — Это еще не все грехи. Будут еще похлеще, — твоих молитв не хватит, мать.
— Што стряслось-то? Чей ребеночек-то? — дрожащим голосом стала допытываться растерянная Прасковья.
— Чей! Чей! — лесник поднял руки над головой, будто собрался колотить жену. — Твой да мой! Вот чей…
Прасковья, как пришибленная, плюхнулась на лавку, неистово запричитала, творя неведомую молитву во спасение.
— Иди, Параша, в Лядово и покличь Матвея! Немедля!
Разумей, хоть и говорил приказным тоном, однако зла как и не было — заступила обида и растерянность. Заложив руки за спину, он шаркал из угла в угол горницы, не находя дела. Прасковья хотела отговориться — сумерки уже загустели до непроглядности, а она боялась ночного поля, как чужого света. Но ослушаться мужа она не посмела — суетно засобиралась в дорогу.
— Гостинчика бы какого снести, да нет ни рожна, — потужила она.
— Придёт, я его, сукиного сына, здесь угощу, — кивнул на ружье старик.
Прасковья не стала перечить. Накинув полушалок, отыскала подожок за печью и бесшумно выплыла из избы. Разумей вышел на крыльцо проводить жену.
— Ты, мать, про мальца — ни гу-гу. Смотри у меня, — предупредил он.
— А что ж я скажу? — заробела старушка.
— Прикажи: я велел — и все тут. А будет ортачиться, скажи, что, мол, отец помирает, сказать что-то хочет… Чтоб к солнцу тут был!
Прасковья, перекрестившись, сошла с крыльца и богомольным шажком поплелась в деревню. Собаки увязались, как всегда, проводить до поля. Разумей сел на крылечный приступок и задумался. Глядя вослед жене, пожалел ее и хотел вернуть: четыре версты по темну — дорога долгая. А для пугливой Прасковьи, представил он себе, и вовсе адский путь. Ночного поля она боялась пуще леса. Как степной человек боится леса, так и лесной страшится пустого поля. Старик, задрав голову, оглядел небо и успокоился — вот-вот должна была взойти ранняя луна… Когда возвратились собаки, Разумей вошел в избу, вздул фонарь и отправился в сарай. Деловой доски не нашлось, и он из старых горбыльных обрезков, — на скорую руку, сколотил крошечный гробок. Но, разглядывая свою поделку, устыдился ее неуклюжести. Со зла на себя долбанул о верстак, и горбылистый ящик рассыпался в прах. В углу сарая стоял рассохшийся рундучок с обрывками старой истрепанной сбруи. Разобрав его, из подходящих досок Разумей принялся ладить другую домовинку для внука. Теперь он, не торопился, и все выходило, как хотелось. Работа растянулась не на один час и все это время мерещилась в глазах лесника распластанная крестом на траве Лизка, нищая незнакомка. «Уж не померла ли она с испугу?» — дурманил голову страшный вопрос. Он корил сам себя и за то, что не спросил, каким именем нарекла она свое чадо, как поминать его потом. Сколотив гроб, Разумей поставил его на стол под образами рядом с тельцем малыша и тут же с фонарем вышел на волю. Словно лешая сила подхватила его и потащила из лесу, на овражную тропку, к Лизке, туда, где, должно быть, насмерть засек плетью невинного человека. Собаки было увязались за хозяином, но он так пнул сапогом вожака, что тот взвыл от обиды, а все другие, поджав хвосты, разбежались по кустам. На коне бы лучше и быстрее, но Разумей и не вспомнил о нем — так велико было желание скорее увидеть девку, непременно живую, привести ее в дом, накормить, по-отцовски приласкать и утешить. Иначе — тюрьма, каторга, мука.
Не по-стариковски проворно Разумей метался по лесным стежкам, отыскивая ту, верную, которая скорее бы вывела его куда надо. Огонь фонаря, то возгораясь до звездного блеска, то затухая до лампадной аспидности — хоть глаз коли. Свет с таинственной яростью выхватывал из лесной тьмы стволы деревьев, лохмы кустов, коряги подгнивших пней, холмики муравьиных жилищ и все это оборачивал в чудища, которые то не пускали, то еще быстрее гнали Разумея. Чутье старого лесника не обмануло, и он верно вышел к месту. С фонарем он потыркался туда-сюда — Лизы нигде не было. «Ушла! Жива, значит!.. Не случилось греха… Не случилось!» — колотун страха помаленьку унялся, и Разумей стал приходить в себя. Он поставил фонарь на то место, где лежала нищенка, и зашарил руками по примятой траве, еще не веря, что тут уже никого не было. Под руку попался сыромятный наконечник плети, сорвавшийся, видно, при ударе. Он отбросил его прочь, как что-то нехорошее. Потом в руках оказалась березовая ветка, оставленная Лизой…
На обратной дороге погас фонарь, и лесник долго блукал по росяному подлеску, прежде чем вышел на знакомую дорогу. Раскосый месяц, уже с низкой, закатной высоты крапил сумеречной пудрой на земную благодать и больше мутил, чем светил.
Домой Разумей воротился измокший до нитки, обессиленный. Когда вошел в избу, к нему вернулись прежние страхи за нищую Лизку, за сына Матвея, за покойную кроху — внука. Словно от дурного предчувствия, безжалостно забил росяной озноб, и старик, не попадая зуб на зуб, накинул на плечи давно изношенную поддевку и повалился замертво на лавку. Очнулся он, когда забелело в окошках и заскрипело крыльцо от шагов.
Первым вошел Матвей, за ним еле перевалила порог вконец измотанная дорогой мать. Сын, молодой здоровенный мужик, был выше отца на целую шапку, в плечах чуть не сажень, лицом свеж и мил, глазами востр и только руки никак не нравились отцу. Они, кроме лесной охоты да побить бабу, ничего не умели делать. Сын как-то боком пролез в дверь, встал возле отца и с ленивой ухмылкой, вроде бы недовольный, проворчал:
— Ай помирать надумал, батя?
Отец поднялся и остался сидеть на лавке. Поддевка свалилась к ногам. На плечах, видно, от озноба, слегка парила взмокшая рубаха.
— Не меня тебе хоронить… Вон куда гляди — не мощно проговорил старик, кивая на святой угол. Затеребил рубаху на груди и заплакал. Тут же бухнулась на колени мать и запричитала мутным голоском.