Дед Финоген, выслушав соседа, искренно посочувствовал ему:
— Такая мода пошла: всюду коммуны да товарищества… Артельная кабала, конешно, не барская, но жилы тоже повымотает — как пить дать.
— Стращала баба юбкой мужика да крапивой острекалась.
— Ну, ну. В отходную так в отходную… Взбаламутился народишко от новой жизни — все куда-то убежать целится, не ведая, где хорошо, где худо… Бегите, бегите, коль воля дадена, — обидчиво заворчал Финоген, не находя чем остепенить Зябрева от его непонятной задумки. — От себя да от землицы родимой далече не убегете. За все взыщица — будет такое время…, — старик погрозился пальцем куда-то в сторону, будто это касалось кого-то другого.
Иван Лукич, не отвечая на слова соседа, перевалился через тележную грядку, густо сплюнув, поплелся к своей избе. Выравнивая шаг, — водка еще делала свою работу, — он хватался руками за воздух, как за надежную державу, поминутно вскидывал затяжелевшую голову и будоражно ворочал широченными плечами, будто ему было тесно во всем пространстве.
Дед Финоген, нашарив в лопухах кисет с деньгами и хороня его под лопатистой бородой, засеменил вослед кузнецу. Возле избы, на лужайке с гусиной травкой и курослепом, где были свалены бревна, возился сын Николай. Вываливая силу-моченьку, он в одиночку штабелевал дерева, скрепляя их кованными скобами. Для виду и порядка. У Николая, неожиданно для самого себя, взыграла хозяйская струнка, и он вел себя уже как самостоятельный застройщик и как владелец будущей новой избы.
— Вешок! — окликнул его подошедший Финоген. — Подмогни отцу-то. Вишь, ослаб он…
Николай нехотя, однако послушно, взял отца под руку и повел в дом. Тот, ласково и виновато улыбаясь, заупирался и умоляющим голосом завопил:
— Сынуха, родимый, запали эту хламину — глаза не глядят на нее. Пусть ясным огнем… Счас новую ставить будем. Где топор? Мы счас…
Финоген качал головой:
— Что дура-водка с человеком делает…
Вешок расстелил кожух на полу, и отец рухнул на него срубленным дубом. Истошно простонала изба, с потолочины просыпалась гречишная лузга с мышиной пометной крупкой и заступила такая потусветная тишь, что Финоген невольно перекрестился. А когда Николай ушел к своим бревнам, старик распахнул у пьяного ворот рубахи до последней пуговицы, сунул в печурку кисет с серебром и украдчивым шажком покинул избу кузнеца…
Скоротечно и сладко прошли минуты провального сна, и стала грезиться Ивану Лукичу стройка. Завизжали стальным хрипом пилы, застучали «вострые» топоры по гулким высохшим деревам. Смоляное крошево от желтых бревен вздымалось к завечерелому небу, мешалось там с серебром звезд, и все пропадало в пучине караванных облаков, тянувшихся за ветром, куда-то в чужую сторонушку. У мужиков, вышедших «на помочь», от небесного ветра пузырились рубахи на спинах, словно розовые паруса. И тут же бил знакомый страх: вдруг все это сдуется каким-то лихом в заземную пропасть. И как было бы жалко всего того, что так необычайно счастливо привалило обездоленному мужику… Люди, топоры и пилы работали работу, а сам Лукич, будто надсмотрщик, стоя на дощатой крыше кузни, покрикивал да погонял всех, ровно лошадей на молотильном круге. Но кто-то вдруг накинул и на его голову хомут и стал наматывать супонь на клешни. От удушливой боли в висках тут же смолкли топоры и пилы, посдувало ветром куда-то прочь розовые паруса с бревен, и заступила явь деревенского вечера. Только и нашел силы Иван Лукич — открыть глаза. По прикопченым, давно не беленым кирпичам печки угасно проползала вечерняя заря. За густо замусоленными стеклами окон, вперемешку с зарею, настраивалась сумеречная пустота, в которой легко отдавались, словно лесным эхом, все вечерние звуки. Совсем недалеко от кузнецовой избы матерными словами костерил свою жизнь пьяный, видно, добавивший к выпитому, мужик. Бесслезно, однако с шумным надрывом ревела побитая мужем баба. Где-то неподалеку галдели ребятишки, блеяли овцы, слюняво мычали телята, загоняемые во дворы рассерженными хозяйками. В той же пустоте два голоса с пьяной веселостью пробовали песню. Но, не сладив с ней, скисли и замолкли. А где-то в небесной выси, в густели многоэтажных облаков разбойно гулял ветер, нагонял нестерпимую тоску на все живое и неживое. Над проломом обветшалой крыши знакомым волком завыла труба…
10
Нашлись-таки среди лядовцев бдительные заботники, которые донесли «куда надо» о том, как быстро и загадочно, да по такому-то лихому времени, «разбогател» вдруг член лядовской коммуны кузнец Зябрев, от роду — простодыр и голодранец. У Ивана Лукича не успела еще поджить голова от попойки по случаю его удачной сделки, как росным туманным утречком, распугивая встречное стадо, по деревне промчалась рессорная тележка с двумя милиционерами. Промчалась с шумом и звяком, словно махновская тачанка. Коровы с глупой ленцой пялили сонные глазища на этакую небывалость и неохотно уступали дорогу. Проезжая, милиционеры наорали на невинного пастуха. Бабы, недоуменно топчась у калиток и порогов, со всегдашним испугом крестились: что-то будет…
Тележка подкатила к избе Зябрева, словно к давно знакомому месту. Милиционеры, спрыгнув наземь, стали разминать затекшие ноги. Они были в серых от пыли матерчатых касках с двумя козырьками — на лоб и на затылок, в скрипучих сапогах и с револьверами на портупейных подвесах. Бросив под копыта охапку сена и, даже не разнуздав коня, спешно и без стука вошли в избу кузнеца.
У подоконника сидел Вешок и, по-школьному слюнявя огрызок карандаша, на шпалерном обрывке бумаги писал письмо на шахту — закадычному другу. В письме он категорически отказывался теперь от «вербовки» и доверительно сообщал: «Надумал жениться и строить новую избу. Все говорят, что это лучше, чем глотать уголь…»
— Где хозяин? — с ледяной строгостью спросил старший милиционер и для порядка вскинул руку под козырек.
Николай, не соображая, в чем дело, на всякий случай сунул письмо в карман и растерянно забормотал:
— Нету. Где он?.. Ясно где… Отец, что ли?
— Отец, мать, сват, перемать… Я хозяина спрашиваю!
— Батя в кузне, — приподнимаясь с лавки и придя в себя, пояснил Николай, — глядели там?
— Так позови! А то ишь, начальник нашелся — глядели? Сам и погляди.
Николай направился в кузницу. Милиционеры, ушибаясь касками о верх притолоки, вышли за ним.
Иван Лукич, давно заслышав железный дрызг тележки, вышел из кузни и, подойдя к коню, наметанным глазом стал рассматривать тележку, что это в ней так громыхало.
— Чего высматриваешь, как вор на ярмаке? — то ли строго, то ли шутливо спросил милиционер.
— А-а, товарищи приехали! — простодушно приветствовал кузнец гостей, протягивая руку старшому.
Тот сделал вид, что не заметил жеста. Лукич, догадавшись о промашке, совестливо сунул черные руки за опаленный нагрудник фартука.
— Извиняйте! — засмущался он.
— Ты Зябрев?
— Ну, да. Я и есть.
Милиционеры тут же начали допрос.
— Это что у тебя? — милиционер показал карандашом на штабель скованных бревен.
— Как што? Сам видишь…
— Я-то вижу. Я тебя спрашиваю.
— Ну так и есть лес, то исть бревна на сруб, — удивленно развел руки кузнец.
— Это я вижу. А вот где, у кого и за какие барыши ты добыл этот лес? — растяжно продолжал спрашивать старшой, у которого висела кожаная сумка на боку. Он поставил на ступицу колеса запыленный сапог, перекинул сумку на колено и приладился писать.
— Да, да. Где, когда ты купил, самовольно напилил или украл готовые бревна? — встрял в допрос и младший милиционер. — Признавайся дословно и без утайки, иначе «решка» тебе…