— Востер ты, я погляжу! — прежним тоном сказал Разумей и полез рукой в поддувало лежанки. Голыми пальцами выкатил маковый уголек и положил в трубку. — Эт по какому же праздничку? — кивнул старик на бутылку с богатой наклейкой.
— Жениться пришел! — бухнул спроста Вешок. — Где Клавушка-то? — как бы спохватившись, он заоглядывался по избе.
Разумей, будто ждал такой выходки, с ехидцей сказал:
— Эдак вас в комсомоле учили, да?.. А сваты где?
— Я сам себе сват и поп. И жених — тоже, — старался шутить Николай, взял бутылку и принялся раскупоривать ее.
— Ты эту канитель поставь. Поставь, говорю! — построжел голосом Разумей. — Ты кого спрашивался-то?
— Тетка Евдокия, Клавина матушка, к тебе послала. Она согласна, — не зная зачем соврал Вешок. — Пущай, говорит, дед Разумей свою волю скажет — а мне все одно… Да что мне мать? Я Клавушку люблю — и все тут! И я ей люб — сама сказала… Да мы, Разумей Авдеич, целовались уже!
Николай выпалил, как на духу, все, чем горела душа, не подозревая, что свататься он пришел совсем не ко времени, и весь его сердечный трепет Разумей глушил грубо и насмешливо.
— Покойников и то целуют, а девку лобызать — сласть одна. Диву какую выдумал — целовались они… А вот как ты под венец пойдешь? Комсомольцам-то запретно! А без венчания это не женитьба, милок.
— Нас в сельсовете распишут, по новому закону и порядку, — быстро нашелся Николай. — И документ дадут, вроде как метрики. Бумага такая есть. Государственная. С гербовыми печатками — законная!
— Мне ихняя бумага и на пыжи не пойдет. Не годится. А ты мне о законности толкуешь. Нет, братец, без попа девок только в лопухи водят, а не в семейный очаг.
Разумей выколотил трубку, набил снова и стал раскуривать, искоса поглядывая на жениха и наслаждаясь его растерянностью. Николай, теряя терпение, срывчатым голосом стал доказывать, как слышал сам, что отец Никодим, настоятель Уровской церкви, служа под страхом, давно никого не венчает и что ему местной властью дозволено лишь отпевать покойников да служить обедни на двунадесятые праздники. Хотел сказать Вешок и о своем комсомольстве, однако и сам толком не мог определить: кто он? Правда, как-то по лету зазвали его вместе с Зимком в комсомольскую ячейку, где и «проработали» их обоих за очередную драку из-за Клавки Ляпуновой. После горячего спора и смеха с большим галдежом была принята не очень понятная резолюция: «По трудовой линии обоих Николаев Зябревых считать комсомольцами, а по части беспорядочной любви и драки — воздержаться». Драк женихи больше не учиняли и в «ячейку» их не зазывали.
— Мне, Разумей Авдеич, ни до церкви, ни до комсомола дела нет. Мне они, что дожжик в бане, — закипятился вдруг Николай. — Мне Клавка нужна!.. Да где она, в самом деле? Сама же велела придти сегодня — вместе твоего благословения просить сговорились. Сама, говорю, велела…
— Она тебе велела, а я — ей повелел. Нету ее! — тихо, с внутренней неприязнью сказал Разумей. — К матери послал, новые валенки снести. Морозы-то, вишь, какие навалились…
Николай не поверил и с обидой проговорил:
— Врешь ты, Разумей Авдеич, поперек хочешь стать? Так и скажи, а кубарь не плети на мою Клавку. Она тебе — не плотва…
— Ты, малый, не ерепенься. В солдатах еще не был, а в мужья набиваешься, — неожиданно повернул разговор дед Разумей и совсем уж серьезно спросил: — Не слыхал разве — на Маньчжурке заварушка какая-то заварилась? Из Царева, Змеевки, из Уровок и Сорочинки, сказывают, таких, как ты, уже в солдаты забрили. Наше Лядово — тоже не на Буян-острове. И наших не минуют, поди.
Николаю Разумеева опасливость не понравилась. Парень с тягостным чувством прошелся по горнице, оглядывая избу и еще не веря, что в доме не было его невесты.
— Ушла, говоришь, Клавка-то? — бесцельно переспросил он лесника. — Но мне, дед Разумей, и Красная Армия не помеха… Клава моя — так и знай! — с печальной надеждой выпалил Вешок. Нахлобучил шапку и шагнул за порог избы — в лесную зимнюю сумеречь…
Дед хотел окликнуть парня — тот забыл бутылку на столе, но махнул рукой и в очередной раз зарядил трубку.
15
Напророчил-таки Разумей: на масленицу вместе с другими одногодками призвали в армейские лагеря и обоих Николаев Зябревых. Служили они не на Маньчжурке, а в Подмосковье, в кавалерии. Служили оба справно, дружно и совсем недолго. На другой год, под самую Троицу, первым вернулся домой Николай Зимний. Деревня несколько удивилась, что тезки уходили на службу вместе, а пришел пока один. Отец Вешка, Иван Лукич, перепугавшись, учинил допрос счастливому сослуживцу.
— Сам того захотел! — просто, однако с видимым сожалением стал объяснять Зимок задержку своего тезки. — Я-то в строевом эскадроне вкалывал: чучела клинком рубал да в походы ходил. И на парадах-смотрах доставалось… А Николка твой, дядь Иван, ковалем к армейской кузнице пристроился. Там иная служба и пот не густой. Да и начальство не строгое. Ни тебе ранней побудки, ни плаца, ни строевых учений — собачь подковы коням да рубай кашу с маслом… Понял? Считай, как дома…
— Выходит, таким и служить дольше? — все еще сокрушался Иван Лукич судьбой сына.
— Да не-ет! — решил успокоить Зимок отца тезки. — Вот как дело вышло: перед самой нашей отправкой домой целым эшелоном табун лошадей в полк доставили. Из кыргызских степей… А их тут же ковать надобно, строевых коней из них делать. Сейчас там горячо полковым кузнецам — в четыре руки, небось, ухнали наколачивают… Обкуют, и Николка тоже вернется.
— Ну, ежели так, пущай, конешно… Кони — тоже солдаты. Подковы — их главная амуниция, — с нежной раздумчивостью согласился Иван Лукич и, слегка успокоившись, ушел в свою кузницу.
Зимок не соврал — Николай Вешний вскоре тоже вернулся из армии. Однако с роковым запозданием: домой пришел он на второй день женитьбы своего соперника на Клаве Ляпуновой. Поутру он сошел с поезда на родной станции Лазарево и зашагал полем, бодро и радостно. В руках — армейский сундучок с подарками невесте Клаве, отцу и даже деду Разумею с теткой Евдокией. К своей избе он шел мимо кузни. И обалдел Вешок когда заметил скопище народу возле нее. Сердце вздрогнуло: «Что-то с батей?» Но нет, отец стоял поодаль, у кузнечного камня, покуривая и горько улыбаясь.
Толпа разодетых баб, девок и ребят ржала завистливым смехом во все глотки. В то самое время из прикопченых, заляпанных машинным маслом воротец кузни ряженые выводили найденную «ярку». Это была Клава. Она тоже смеялась, но как-то бесшабашно и полоумно. В глазах и ушных мочках одним цветом ядовито горел янтарь. За ее спиной в смоляном лоске мотались чуть-чуть недоплетенные косы. От захлебистого хохота под зеленой атласной кофтенкой бугристо вздымалась грудь. Ноги ее ступали по земле вяло, бессильно, будто с легкого пьяна. Вешок, не поверив тому, что случилось, натуго закрыл глаза. А когда открыл — все обернулось жестокой явью. Через шаг, другой Клава вдруг подняла голову и увидала Николая. В пыльных сапогах, в линялой от солнца гимнастерке, в кавалерийских галифе с кожаным подбоем на ляжках и в фуражке с малиновым казачьим околышем, он показался ей чужеродным пришельцем. Некстати и нежданно вышла эта встреча. Клава оборвала собственный смех и с легкой икотцей в голосе проговорила сама себе:
— Дура! Так это ж Ко-о-ля пришел…
И ничуть не теряясь, тихим шагом, с женским достоинством подошла к Вешку, положила ему руки на плечи и, заглянув в глаза, бесстыдно поцеловала в губы.
— Ты же на свадьбу мою пришел, дружочек…
Толпа стихла, умолкли ряженые, не зная, что делать дальше. Клава мягко оттолкнулась от груди Николая и с щемящей мольбой сказала ему:
— Приходи к нам! Сегодня все гуляют… И ты погуляй.
На другом конце Лядова, у Клавиной избы нежно и зазывно страдала Митина гармонь, скликая людей на пиршество и веселье…
Когда ряженые увели «ярку» к жениху. Иван Лукич, со стариковской слезой облобызав сына, увел его в избу. Николай, стискивая зубы до непрошеной боли, послушно вошел в дом. Невеликий срок он прожил до армии в новой избе, и она ему показалась не такой уютной, как старая, в которой скороталось его детство. Поставив сундучок на лавку, он стал оглядывать, будто совсем чужие, беленую печь, окна в желтых сосновых переплетах, мамину икону Спаса в углу под самым потолком с полотенечным спуском, никем не стиранным с самой кончины родительницы.