— А третий кто? — пытаясь скорее кончить панихидный разговор, Николай заторопил отца. — Сказывай, да и хватит об этом…
— Сам узнаешь, — пробормотал Иван Лукич, спохватившись, что при новом человеке этого пока говорить не надо. — Зачаевничался с вами, а мне дюжину кос отбить приказал председатель.
Со слов отца Николай понял, что его родная Лядовка живет прежней заботной жизнью, с убылью того, что когда-то считалось добрым и привычным и с настороженностью ко всему новому, что неумолимо вколачивалось, словно раскаленным клином, в людскую жизнь.
— Кубарем заковыркалась житуха наша — чиво и говорить. Один Разумей у нас процветает, ежели по-людски смотреть, — закуривая на дорожку, Иван Лукич решил досказать свое. — К его кордону еще два лесочка прирезали. А он, не будь дураком, себе помощника выхлопотал. И кого ты думаешь?.. В объездчиках-то, аль там, в егерях каких, у него теперь тезка твой, Зимок Зябрев. И все выгодно сладилось: была одна лошаденка, теперь — две. И они — вроде как свои, хоть паши, хоть барином раскатывай на них… Да ишо над нами надсмехается: а вы, говорит, колхознички, социализму стройте! Да и председатель Шумсков об том же толкует, што, мол, эта самая социализма не токмо в Москве и Туле будет строиться, а и повсеместно, даже и нашем Лядове…
Тряхнув плечами, Иван Лукич заспешил в кузню. На дворе раздневилось и в пустые незавешанные окошки густо повалил свет. Будто со стыда, Николай увел Мотю в потемки спальни. Увел на ласковое слово…
20
На другой день Лядовка косила рожь. И хотя уже с колхозной ленцой и раскачкой, с недоверчивым пониманием, что земля — та же, твоя, родная, и все на ней — твое, люди вышли дружно, всей деревней, как во всякую хлебную страду. Мужики с крюками — косить, бабы с граблями и перевяслами — вязать снопы. Мотя, забоявшись с непривычки бабьей работы, увязалась с Николаем на косьбу — с юного батрачества она познала это крестьянское искусство. И старики, и молодые мужики качали головами и дивились совсем не женской хваткой и удалью, с какой Мотя стелила хлебный валок, оставляя позади ровное и низкое ржаное жниво. Николай тоже изредка поглядывал на размеренные шаги жены и взмахи ее крепких рук и был доволен. Но радовался он еще и тому, что обошлось без усмешек и расспросов: кто такая, откуда она и сам каким-таким фокусом нежданно-негаданно очутился на поле? Без сговору, видно, односельчане сошлись на одном: воротился Вешок и слава богу. А какие земли исходил да как женился — все узнается потом. Пока же бабы, суча свясла для снопов, искоса зырились то на Николая, то на Мотю, прикидывая себе на уме: какие «кузни» обошел он, с какими «подковами» пришел — на кого позарился Вешок? Пара — не один… И то ладно!
И Николай тоже не на рожь одну да небо глядел. Первое, что он обнаружил, — не оказалось среди мужиков его тезки — Зимка. Значит, правду сказал отец: в «начальствах» ходит Зимок и теперь не коса в его руках, а ружье да плеть, как у всякого объездчика… Не досчитался Николай и в бабьем стане одного человека — не вышла в поле и Клавдя. Однако по иной причине: понесла первого ребеночка, крохотного мужичка — Ванюшку, от которого пока не унесешь титьку из дому. Вот он — третий прибыток в Лядове!.. Отец-то жалеючи умолчал о нем, а люди безжалостны — все сказали. Хлынула эта новость огнем в душу Николая и опалила ее больно. Карусельно, будто с похмелья вскружилось перед глазами поле и все, что было на нем, и Николай еле устоял, вцепившись в косье крюка, как в последнюю державу. Устоять устоял, но тут же остро и несуразно на какой-то миг выстроилась вся его непутевая горькая житуха, словно на всеобщий показ. Но вот в глазах мелькнула Мотя, и все — небо, рожь, косари и вязальщицы — вновь оказались на своих местах и при своем деле. В поле зачиналась страда.
Конюх Финоген, по праву старейшины, принял первый сноп, связанный женщинами. В тугой свясловой опояске, сноп был тяжел и густ. Через крайнюю силу дед пронес его к дороге, к председательским дрожкам и, как великую драгоценность, передал Антону Шумскову. Старик и председатель радушно расцеловались, знаменуя радость по урожаю. Отдышавшись, старый Финоген поклонился полю и сказал людям:
— Горячей работки вам, дорогие колхознички. Кончите полюшко, приду и последний, именинный снопок приму.
21
Новая, колхозная жизнь в Лядове, как и в окрестных деревнях и во всей широкой России, потекла ускоренным чередом. Всяк по-своему отсчитывал бегучее времечко: весны, урожаи, зимы, недороды, а также полевые праздники при благодатных урожаях. Житейски считали покойников и новорожденных, свадьбы и разлуки, козырные дни и красные обозы на заготовках, майские и октябрьские митинги, обложения и налоги, удачи и неудачи. Жили, однако, лядовцы какой-то ломкой и быстротечной жизнью. Люди, казалось, не поспевали за ней. Все чаще и чаще оставались в каких-то долгах, толком не понимая перед кем и за что. По-старому жить уже никому не хотелось. Но и новая жизнь питала пока лишь громогласными посулами: вот-вот наступит всеобщая благодать…
Заботник Финоген и председатель Шумсков колхозное время считали по именинным снопам. Их уже набиралось около десятка — что ни годок, то снопок. В урожайные лета такие снопы с отборным колосом лядовцы возили на показ в район, в область и даже в Москву на выставку. Как бы в заслугу за труд Антон Шумсков привез однажды столичный подарок женщинам-ударницам — тюк ситца. Хоть бабы и перелаялись меж собой, однако все ударницы на Октябрьский праздник вышли в одинаковых цветастых платьях. Мужикам пока никаких премий не полагалось. Для колхозной конторы начальством столичной выставки был дан лоскут кумача для флага, а также радиоприемник на батарейках. На этой диковинной обнове, однако, в первый же день посвернули ручки и приемник остался стоять в углу красивой и молчаливой безделушкой.
Особой, щемящей метой текучие годочки ложились на душу Николая-Вешка. Вроде бы не ему считать да ахать на то, что жена его тезки, Клавдя, чуть ли не каждый год рожала детишек и в коновальской избе этой человечьей мелюзги уже было в избытке. Вот какой ненасытной оказалась любовь у Клавди с Зимком! Эта завистливая думка больно дерябала Николая по самому сердцу, и он не знал чем унять эту непрошеную боль. Надсадные ночные вздохи Николая с бабьей чуткостью понимала жена Мотя, но, по какой-то злой причине, не могла его осчастливить хотя бы единственным ребеночком. Думалось несуразное: мешала этому ломовая дюжая работа, какой никогда не чуралась Мотя. Но догадки были пусты и нелепы. Однако Николай не раз, по пьянке, жестоко порывался положить всему конец — снять Мотю со всяких работ, сделать ее домоседкой, подобно Клаве, или вовсе согнать со двора. Но, протрезвев, он винился перед женой, и все оставалось по-прежнему: сам он с отцом ковал коней, возился с железом в кузне, Мотя же все так же выезжала с мужиками весной на пахоту, летом — на косьбу, зимой — на валку леса, ходила и на стройку скотных дворов. Мотя — всюду, где нужны были сильные и безотказные руки. Лядовцы, по загадочности ее натуры, относились к ней разно. Одни полюбили ее сразу и безоговорочно. Им нравилась она своей податливостью и отзывчивостью на чужую нужду и горе. Милым человеком она казалась по обличью и покладистости в характере. Другие уважали ее, но со странной настороженностью, будто она способна была чуть ли не на разбойные дела и ожидали, что вот-вот Мотя что-нибудь натворит и сгинет с глаз. Но всех одинаково она поражала своей безмерной силой и трудолюбием. Ей в этом не было равных ни среди женщин, ни у мужиков, разве только в силе мог с ней тягаться сам Вешок. За силу свою Мотя обрела даже смешное прозвище — «трактор». А случилось это с легкого языка Васюты. Как-то пригнали на поле первый трактор. Диво — и только! Поглядеть на чудо высыпала вся Лядовка — от мала до велика! Впрягли трактор в здоровенный плуг — испытать на силу. Попер — земля застонала. Тут-то и подвернись бывший звонарь Васюта и растаращился как на какую невидаль.