— Конешное дело, бабы. Они завсегда не к добру, — кто-то с явной уловкой поддержал безобидный обман председателя.
— Не тяни, Захарыч, выкладай директивы свои да и по работам, — со скрытным притворством стали поторапливать старики, будто их оторвали от самого важного дела.
Да и мужики помоложе, мостясь по углам и лавкам, словно по сговору, делали вид, что у них тоже работы невпроворот. И что белый день транжирить на бездельную говорильню — грех немалый. На самом же деле ни у кого скорой работы пока и не было. Она еще только предстояла и то с условным загадом: если дадут обещанных семян; если колхоз разживется тягловой силой — хоть какими-нибудь лошаденками; да если вернут угнанный по осени в тыл лядовский скот; да если кузнец, Николай Вешний, не подорвется на мине и соберет плуги, бороны, сеялки и другой инвентарь, брошенный когда-то в полях; да если эмтээсовцы помогут хоть одним тракторишком… О, сколько таких «если» ожидалось лядовцами в ту послеоккупационную весну! Тыщи деревень, как Лядовка, освобожденных от неметчины, стояли теперь на том краю порушной жизни, когда требовалась хоть какая-то подмога, чтобы удержать эту самую жизнь от погибели. Подобно окопному солдату, которому всегда не хватает самой малости — лишнего патрона или гранаты, половника борща из горячей кухни или табаку на последнюю цигарку перед атакой, — так и крестьянину прифронтовой полосы теперь была необходима поддержка: разжиться лишним пудом семян, парой лошадей, плугом, чтобы хоть малость прибраться на полях и посеять хлеб. Но пока этого не было, колхозный люд, как и солдат в окопах, набирался впрок терпением. Шумсков как старый солдат и партиец, тертый калач во всех людских невзгодах, духом и сердцем чуял и знал меру всех запасов нечеловеческого терпения русского человека. Об эту силищу, втайне веровал Шумсков, разобьется и немчура с ее хваленым железом, и сама война.
Однако не об этом думал в сию минуту председатель. Осерженный на самого себя за волокиту с повесткой Зябрева, он искал подходцы, как бы поскорее и без канители отправить на войну кого-то из Зябревых.
— Так вот, старики, нужен ваш совет, — начал было председатель, но ему помешали.
— Можно? — в приотворенную дверь просунул свой свекольный нос дед Финоген. Никому неведомо, на чем в этом древнем старике еще держалась жизнь и с каких сил он еще мог ходить в сельсовет, как он выражался, «подумкаться» с народом. Его жидкие глаза глядели только на свет и, еле-еле осилив порог, он в промокших бахилах прошлепал к окну и, как с последним, с выдыхом шмякнулся на пол: — Вот и славно. Можно — значить…
— Я говорю, совет-то, может, и не понадобится — дело тут военное, много не насоветуешься, но…
И тут председателю не дали разговориться. В дверь пролез Васюта-звонарь. Пролез по-собачьи мягко и, как всегда, заскулил, выворачивая душу себе и другим:
— Гадай, не гадай — война не черт, от нее молитвой не отделаешься. — Васюта небрежным швырком перекрестил свою голую грудь, выпирающую лошадиной коленкой из распаха драного полушубка, и, раздувая помороженные ноздри, прогундосил: — Ишь расселись-то, как в киятре… А тама кровушка текет…
Васюта подсел рядышком к Финогену. Вместо рукопожатий они смачно расцеловались, словно похристосовались. В избу ввалились еще два старика, но без шуму и спросу. Шумскову они не помешали, и тот наконец сказал, что хотел:
— Дело здесь военное, говорю, и наш совет тут лишь для блезиру. Мы должны проводить своего товарища на фронт…
— Это кого же?! — растрепанным воробьем всполошился одноногий Изот Федулов.
Председатель опять не успел сказать о повестке — заскрипела снежным писком дверь, и то ли важно, то ли с немощным равнодушием вошел, сняв шапку еще в сенцах, Разумей Авдеич Ляпунов. Все необъяснимо прытко повставали с мест, как солдаты перед генералом. Так подчиненно подняла их знакомая сила — через плечо лесника на сыромятном обрывке висел кожаный ягдташ. А в нем — все знали — давно уже не водились охотничьи причиндалы; лесник носил в ягдташе для мужиков табак, когда выбирался из лесу в Лядово на людские сходки. Ружье у него отобрали в начале войны. Единственным казенным оружием для «самообороны» ему теперь полагался кинжальный штык от трофейной винтовки. Носил он кинжал на поясе под полушубком и оттого портки свисали еще ниже и казались совсем пустыми. Дед Разумей давно жил в одиночестве, исчах, изболелся до неузнаваемости. Однако это не мешало ему держать верх на всех сходках, когда случалось ему бывать на них. Приезжал он на старой, со сбитыми мослами клячонке, под стать своим годам и дряхлости. На людях он легче отходил от хвори, запасался новыми силами.
Войдя в избу, Разумей Авдеич шапкой смахнул со щек захолодалые слезы, выжатые снеговой дорогой, огляделся, пошмыгал носом и с обычной ехидцей спросил:
— Говеете?
В ответ охотно загалдели:
— Да ни в одной ноздре…
— Ни дыминки, ни табачинки — шаром покати…
— Один Николашка твой барствует — паровозом пыхает, щасливый… Глядеть на него — одни завидки…
— Да так и знал я, — не ломаясь, Разумей подошел к председательскому столу и нежадно насыпал из ягдташа на столешницу ворошок пахучего самосада. — Курите, дымите, но штоб — при порядке, — пристрожил, как всегда, старый лесник.
А порядок был прост: кури вволю, хоть глаза тресни, но ни крохи в карман — пай «обчий» и услада «обчая»… Для какой-то особой «приманки» Разумей всякий раз оставлял в ягдташе немалую толику табака. Так он поступил и теперь. Добавив еще пригоршню, лесник запахнул кожаной завеской ягдташ и стал искать место где бы примоститься. Ему усердно уступили на лавке, поближе к председателю, где повиднее.
— Курите, аль дыхало позаткнуло всем? — удивился робости мужиков Разумей и с добром пошутил: — Угощайтесь, авось не каша с маслом — черьвонцев не востребую.
Лядовцы тоже знали честь: ждали, пока первым из общей доли не закурит сам председатель. Шумсков не торопился, хотя страсть как хотелось и ему дыму. Он недолюбливал лесника, однако на людях не выказывал своего недружелюбия. Ему не по душе было «верховодство» Разумея. Как никому другому, председателю было видно и знамо, что властвовал над односельчанами не сам Разумей, а его лес и табак и еще кое-что, чем обладал лесник и чего не было у лядовцев. И теперь, опасался Шумсков, за этот ворошок табака, что копешкой возвышался на его столе, Разумей может повернуть сходку на свой лад и не позволит восторжествовать справедливости. Но делать было нечего. Антон достал из-под подкладки шапки косой обрывочек из Женькиной «арифметики» и стал свертывать козью ножку. За ним и другие мужики потянулись за своей долей. Троеперстной щепотью каждый отмерял себе на цигарку, но не без лишку, и принимался за курево. Не у многих нашлась бумага и пришлось звать бабку Надеиху и просить, что у нее осталось годного на закурку от внука Женьки. Та безропотно сползла с печи, порылась в комоде и вынесла «арифметику» внука, уже начатую председателем.
— Нате, галманы табашные… Вам бы тока и поминать дымом… Ладан какой нашли, — томливо, будто с недужного спросонья, забубнила Надеиха и попросила лишь об одном: — Вьюшку-то сдвиньте к стороне, угореть недолго…
Изба скоро затекла удушным чадом самосада и горестным разговором о фронте, которым с самого января сорок второго никак не сдвинется дальше Мценска. Может, поэтому, что нестоек фронт, и семян не дают, газет не шлют, не едет, как бывало до войны, и районное начальство. До освобожденных селений пробили себе дорожку пока лишь «похоронки» да мобилизационные повестки на последних мужиков, которых можно было еще поставить под ружье и послать на позиции. Говорилось каждым, как думалось, а думалось, как говорилось, — все об одном и том же. Шумсков, унимая душу разумеевским табаком, не встревал в словесную мельницу мужиков и стариков, ждал, пока все выговорятся. Он с отеческой жалостью поглядывал на Николая-Зимка, который, как казалось председателю, думал о своем: как еще пуще взревет Клавдя, когда он вернется домой с повесткой, и что надо делать с ребятней, которая останется без него и, неслухи, заживут самоуправно назло матери и всей деревне. Все парни и девчонка характером вышли в отца. А сам-то Николай, так и не одолев ни в чем себя, только мучался да красовался собственным норовом и силой.