Панька молчал, и можно было думать, что он внимательно слушает. Но вдруг, в момент, когда Мирон с особенным успехом одолел какую-то трудность в своём проекте искусственного уменьшения народонаселения, Панька произнёс:
- А ежели бы, Мирон Савельич, подарок сделать?
- То есть это ей-то? Наталье, значит?.. - после продолжительной паузы спросил хозяин, уставив глаза в потолок и немного обиженный тем, что Павел прервал его фантастические излияния. - Можно и подарок, что ж! Она ведь тратилась на тебя.
Он снова замолчал и, помолчав, замурлыкал.
После обеда оба они опять сидели друг против друга и усердно ковыряли кожу. День был жаркий, и в мастерской, несмотря на открытые окна и отворённую дверь, было душно. Хозяин то и дело вытирал пот со лба, ругал жару и вспоминал об аде, где, наверное, температура градусов на десять ниже и куда он охотно бы переселился, если бы не обещал сделать к сроку эти проклятые сапоги.
Павел сидел с наморщенным лбом и плотно сжатыми губами и, не разгибая спины, шил.
- Так ты говоришь, хорошая она девка-то всё-таки? - вдруг спросил он хозяина.
- Эк тебе далось! Ну, хорошая. Так что же? - с любопытством сказал хозяин, внимательно взглядывая на склонённую голову Павла.
- Ничего! - ответил тот кротко.
- Ну, это мало ты сказал! - усмехнулся хозяин.
- А что ж я могу ещё сказать? - В тоне Павла звучало печальное недоумение и ещё что-то такое же унылое и тихое.
Они помолчали ещё.
- Пропадёт, значит, она!.. - Это походило на робкий вопрос, но Мирон не ответил ни звука.
Павел подождал ещё немного и вдруг протестующе заявил:
- Ну, уж это непорядок! Хорошая, и вдруг должна пропадать! Очень обидно!.. - и он толкнул ногой стол.
- Фью-ю! - свистнул сквозь зубы хозяин и саркастически засмеялся. Зелёная ты, Павлуха, голова!.. Чувствую я, что уж быть бычку на верёвочке. Э-хе-хе!..
Вечером, после работы, Павел вышел в сени мастерской и, став в двери на двор, стал смотреть в окно чердака. Там был уже зажжён огонь, но движения не было. И он долго стоял и ждал, не появится ли в окне её фигура, но не дождался и, выйдя на улицу, сел у ворот на лавку, где сидел вчера ночью.
У него из ума не выходило всё то, что говорил за день хозяин о Наталье, и он весь был наполнен грустным чувством жалости к ней. Если бы он ближе знал жизнь и умел мечтать, он бы мог строить разные планы спасения этой девушки, но он почти ничего не знал и не умел, и все мысли его сводились к представлениям о ней - на погребе, о ней - в больнице и о ней пьяной там, в ободранной комнатке чердака. Он переставлял её с места на место, брал её, пьяную, с чердака и вводил в больницу к своей койке; тогда у него выходила бессмысленная и нелепая картина, ещё более увеличивавшая тяжесть его настроения; но когда, наоборот, он представлял себе её на чердаке такой, как она была у него в больнице, ему становилось легче, и он с улыбкой оглядывался вокруг по тёмной улице и смотрел в небо, блиставшее золотом звёзд.
В нём как бы билось две волны: одна - тёплая и оживлявшая его, другая - холодная, тоскливая, окутывавшая его тяжёлым мраком. Он так много думал в больнице о Наталье и так сроднился с ней в своих думах!.. Она была первым человеком, приласкавшим его, позаботившимся о нём, и его пустая, одинокая жизнь, жизнь без точки опоры, без друга, - сразу и вся сконцентрировалась около неё, этой девушки, которая была так добра к нему и должна была погибнуть.
Он вспомнил те чувства, которые волновали его, когда она сидела около его койки, и хотел бы, чтоб они, уже побледневшие от времени, возродились в его груди снова в той же силе, как тогда.
- Ах!.. Это вы?! Вышли? - услыхал он громкое восклицание и, быстро обернувшись, увидал, что та, о которой так много думал, стоит в воротах, почти рядом с ним. Голова и лицо у неё были плотно закутаны серой шалью, из которой, он видел, блестели голубые большие глаза.
- Вчера вышел. Здравствуйте! - ответил он и, не зная, что бы еще сказать, стал молча смотреть ей в лицо.
- Худо-ой какой вы стали, ай, ай, ай!.. - сожалея, протянула она и, поправив шаль рукой, ещё больше закрыла лицо.
- И вы тут хворали, слышь? - спросил Павел.
- Я? Не-ет... то есть да, я и теперь вот не совсем здорова. Зубы болят очень... Давно уж.
Павел вспомнил, что там, на чердаке, когда она шла мимо него, у неё щека не была завязана...
- Теперь ничего? вы оправились? Работаете уж, чай? - проговорила она, помолчав.
- Работаю. Сразу вчера начал.
- Ну, прощайте! - И она протянула ему руку. Павел взял руку, крепко сжал её и, чувствуя, что вот сейчас она уж и уйдёт от него, заговорил быстро:
- Погодите малость! Пожалуйста!.. Сядьте вот... Я хочу вас очень благодарить... Покорно благодарю, что вы так обо мне заботились!..
- Ну, что это вы, право! такие глупости!.. Приходили бы вы ко мне чай пить когда... Днём, в обед вот, а вечером-то не бываю я дома. Приходите, коли захочется! а?
- Я приду. Очень приду. С удовольствием! Благодарю вас!
- Ну, я побегу в лавочку. Прощайте! - И она побежала.
Павел дождался её возвращения, в смутной надежде, что, может быть, она, возвратившись, снова и уж сейчас же пригласит его к себе; но она пробежала мимо, не взглянув на него, и ему показалось, что она несёт под шалью бутылки.
Он вздохнул, посидел ещё немного и ушёл спать, полный дум о ней и полный грусти, долго не дававшей ему заснуть.
Дня через два он всходил по лестнице к ней на чердак, неся в руках свёрток бумаги, в котором был завёрнут платок, купленный за полтора рубля. Дверь была отворена, и она, увидав его, сразу бросилась куда-то, схватила платок и живо закутала им голову.
- А!.. это вы! Вот хорошо! А я собираюсь чай пить, здравствуйте, здравствуйте!
Он молча совал ей в руки свой подарок и тихо бормотал: