— Так я не таю… Кожевенное производство Шераньского, Готлиба и Городецкого…
— Ну вот видите, вспомнили… Расскажите-ка мне, пожалуйста, Бах, о вашем ремесле. С чего вы начинаете тачать сапоги?
— Начинаю с того, что ногу смотрю, господин начальник, фигуру, лицо, — я ж модельер, не просто тачаю, я делаю обувь на заказ.
— Только дамскую?
— Нет, мужскую тоже.
Попов встал из-за стола, вышел на середину кабинета, остановился перед Бахом:
— Мои сапоги хороший сапожник тачал?
— Прощелыга, — ответил Бах убежденно. — Разве при вашей комплекции возможно икры в бутылочки загонять?!
— Нельзя?
— Никак нельзя. Вы, простите, столбом глядитесь. Вам нужны мягкие голенища, но высокие, под колено.
— Ну что ж, принимайте заказ, — сказал Попов. — Давайте, давайте, смелее…
— У меня сантиметра с собою нет.
— Изъяли при обыске?
— Нет, не захватил, господин начальник.
— А на глаз?
— Ну что вы?! Сделаешь на глаз, а потом мозоли замучают!
— А фасон? В голове? Или рисуете?
— Обязательно рисую.
Попов отошел к столу, взял стопку бумаги и карандаш, протянул Баху:
— Извольте.
Бах легко набросал фасон. Мастер, он брал уроки рисования. Он изобразил Попова сидящим, поднимающимся со стула, стоящим, подвинул все это полковнику. Тот внимательно поглядел рисунки, вздохнул:
— Смотрите, Бах, какая досада у нас выходит… Жаль, право… Такой великолепный мастер, а туда же, в политику лезете…
— Да что вы, господин начальник! Какая политика?! — Бах улыбнулся, его успокоил тон Попова. Он ждал избиений, криков и угроз — так рассказывали товарищи, прошедшие охранку. Этот не кричал и не дрался, да и зачем? Улик-то нет, при обыске на вокзале ничего не нашли, провожал заказчицу, которая попросила поднести чемоданы до вагона…
— Слушайте меня, Бах. Слушайте внимательно, Вы мне лгали, причем лгали неумело, вы же ни разу еще не привлекались, не прошли камерного обучения, мы на вас карточку посмотрели…
— Да не лгал я вам, господин начальник!
Попов, словно бы не услыхав, продолжал:
— Вы сказали, что приняли заказ у Микульской. Так?
— Так.
— А где записи? Вы ж в голове держать не умеете! Вам сантиметр нужен? А где сантиметр? Как же заказ принимали без сантиметра? И при обыске его у вас не было, сами признались. Где размеры, снятые с ножки госпожи Микульской? А? Что молчите? Нечего ответить? Есть чего ответить. Скажите, что размеры сняли утром, когда были у нее в кабарете, а вечером, на Маршалковской, встретили ее случайно. Мы ж обыск у вас дома сделаем, там записи и лежат, а? Или вы их оставили в мастерской? У кого? У Шераньского? Готлиба? Или, может, в мастерской Шабельского, куда часто заглядывают социал-демократы и где вы кожу-то получаете?
Попов говорил все это, не поднимая на Баха глаз, стирал мизинцем пылинки со стекла, лежавшего на зеленом сукне стола. Он заранее предполагал реакцию того или иного арестанта, он в этом редко ошибался
— перед тем, как перейти в охрану, работал смотрителем тюрьмы в Орле, там на каторжанах быстро выучишься все человеческие извивы понимать.
— Пойдемте, Бах. — Попов поднялся с кресла, тяжело двинулся к двери, распахнул ее, кивнул двум офицерам, сидевшим в приемной, те пропустили сапожника, повели по коридору, близко касаясь его плечами.
В комнате, куда Баха втолкнули, стояли три дворника.
— Это понятые, — пояснил Попов, по-прежнему на Баха не глядя.
На стульях возле окна лежали баулы и чемоданы Микульской.
— Узнаете багаж? — спросил Попов, дождавшись, пока один из офицеров сел к столу и заполнил первый лист протокола.
— Да.
— Чьи они?
— Пани Микульской.
— Подпишите.
Бах деревянно подошел к столу, поставил подпись. Рука его чуть дрожала.
— Кстати, против понятых не возражаете? Отводов нет?
— Нет.
Попов закурил, бросил спичку под ноги, затянулся.
— Все эти чемоданы вы помогали Микульской спустись из квартиры в пролетку? .
— Да.
— И все эти чемоданы и баулы донесли до вагона?
— Нет.
— Почему?
— Здесь же пять мест, рук не хватило.
— Все чемоданы отдали носильщику?
— Нет.
— Почему?
— Пани Микульска взяла маленький чемодан сама.
— Какой именно?
— Вот этот, черный.
— Покажите его. Притроньтесь рукой.
Бах подошел к стулу, тронул чемодан.
— Распишитесь в протоколе, — сказал Попов. — Вы, понятые, тоже. И можете идти, спасибо, вы больше мне не потребуетесь… Хотя…
Попов вопросительно посмотрел на офицера, писавшего протокол.
— Она уже опознала, — ответил тот, поняв молчаливый вопрос полковника. — Протокол есть.
— Да, не понадобитесь, — подтвердил Попов понятым, — благодарю.
Когда в комнате остались жандармы и Бах, Попов подвинул себе стул, сел и, потянувшись с хрустом, сказал:
— А теперь, конспиратор несчастный, подойдите к чемодану, который несла сама Микульска.
Бах подошел к окну, возле которого на стульях лежали чемоданы.
— Очень хорошо, — сказал Попов. — Вспомните, что вам говорила Микульска об этом чемодане?
— Ничего.
— Вы помогали ей нести этот чемодан?
— Нет.
— Павел Робертович, — обратился Попов к офицеру, — покажите Баху показания носильщика Ловиньского.
Офицер подошел к Баху, протянул ему протокол допроса: «Я принял из рук неизвестного, сопровождавшего неизвестную мне даму, предъявленный мне к опознанию чемодан фирмы „Брулей и сын“, когда извозчик разгружал пролетку. В этот момент неизвестный господин взял у меня из рук чемодан фирмы „Брулей и сын“, сказав, что поклажу понесет сам, ее осторожно надобно нести».
— Ну как? — спросил Попов. — Отвергаете показания носильщика?
— Может быть, он прав, я запамятовал, вероятно…
— Распишитесь в таком случае, что с показаниями носильщика Ловиньского согласны… Или не согласны?
— Да какое это имеет значение? — Бах пожал плечами. — Если он так говорит, значит, так и было.
— Прекрасно. Теперь откройте чемодан.
Бах открыл крышку и отступил: там, рядком уложенные, лежали оболочки бомб.
— Что, испугались? Железки и есть железки. Или сапожнику известно, как выглядят бомбы-самоделки? Откуда? Где видал?
— Вы сами это подложили! Здесь подложили! — крикнул Бах. — Почему убрали понятых?!
— Ну вот и заговорили, — удовлетворенно протянул Попов. — Просто как адвокат… Извольте занести протест арестованного в протокол, господа. Распишитесь под вашим протестом, Бах.
— Рученьки трясутся, — рассмеялся Павел Робертович. — Раньше еще куда ни шло, легкий мандраже, а теперь колотун, Игорь Васильевич, словно пациент попал в охрану после большого похмелья-с!
— Он трезвенник. Господа революционеры почитают хлебное вино средством для бесстыдного оглупления трудового люда. Так, бедолага? Так, так, я ж ваши речи знаю, слушал… Дайте ему, Павел Робертович, показания Микульской.
— Читай, Бах, — сказал Павел Робертович, подвинув арестованному протокол. — Читай сам, а то решишь — обманываем…
Бах не сразу понял те слова, которые были занесены в протокол опознания вещей, подписанный Микульской. Он зажмурился на какое-то мгновение, потом прочитал снова: «То, что в кожаном маленьком чемодане фирмы „Брулей и сын“ находятся три бомбы-самоделки, мне было неизвестно, потому что этот чемодан мне был передан незнакомым человеком, сказавшим, что за ним гонятся. Он просил сохранить чемодан в моей квартире. Записано по моему утверждению верно. Микульска».
Бах хотел было перевернуть страницу, но Павел Робертович папочку у него из рук легко выхватил:
— Хорошенького понемножку! Попов докурил папиросу и сказал:
— Подписывайте, Бах, подписывайте свое показание: «То, что в чемодане бомбы, не знал». Не вывернешься, загнали в угол, господа социал-демократы…
— Я не буду подписывать ни строчки, — ответил Бах. — Пусть мне устроят встречу с Микульской.
— Придет время — устроим, — с готовностью пообещал Попов. — Можете, конечно, не подписывать. Тогда нам снова придется пригласить понятых, и они в вашем присутствии подпишут то, что отказались подписать вы.
В голове Баха тяжело ворочался страшный глагол «подпишите». Попов произносил его ласкающе, будто гурман осматривал кусок мяса, прежде чем отправить в рот.