— Больше он вам ни о чем не говорил?
— Нет!
— Приказов от партии не передавал?
— Нет, нет! Какие приказы? От кого?!
— А почему он скрыл от вас свою профессию?
— Я… Почему скрыл?
— Разве признался, что работает сапожником! Неужели он сказал вам об этом?!
— Нет, нет, не говорил…
— А может, он даже обмерял вашу ногу?
— Нет. Я не помню…
— Не врать! Обмерял? Или не обмерял? Да или нет?
— Я не понимаю, какое это имеет касательство к делу?
— Главное! Извольте ответить: да или нет?
— Вы его спросите, я не помню, ну, право же, не помню!
— Он ответил уже, теперь я вас спрашиваю!
— Но я ему верю… Что он сказал — то и было…
— Да или нет? В последний раз спрашиваю!
— Нет!
Сушков взял папку, открыл ее и зачитал Микульской:
— Я, Бах Ян Вацлав, показываю, что обмерил ножку пани Микульской у нее в гримуборной и сторговал цену — девять рублей золотом. Никаких других разговоров, кроме как о баретках, я с нею не вел, на Маршалковской встретил ее случайно и, выполнив ее просьбу, донес чемоданчик фирмы «Брулей и сын» до вокзала.
Сушков читал липу, по чистому листу бумаги читал — был убежден, что женщина не попросит протокол допроса, ничего в этом деле не понимает; несчастный инструментарий хитроумной операции, задуманной полковником, — всего лишь.
— Ну? — спросил Сушков. — Что на это скажете? По-прежнему верите Баху или сомнение появилось?
— Чего вы хотите от меня? — Микульска не удержалась, заплакала. — Это какой-то ужас… В чем я виновна? Чего вы добиваетесь?
— Я добиваюсь правды. Я хочу, чтобы вы рассказали мне все. От начала и до конца…
— Микульска вытерла слезы тонкими пальцами и сказала: — В таком случае я желаю говорить с Игорем Васильевичем Поповым…
— A y нас нет никакого Попова, — ответил Сушков. — Кто такой — Попов?
— Как так нет Попова? — ахнула Микульска. — Он же начальник Варшавской охраны!
Сушков рассмеялся, не разжимая рта:
— Кто вам сказал, что Попов начальник охранного отделения? Очень мне это интересно узнать…
— Мои друзья…
— А как зовут ваших друзей?
— Вы же все равно их не знаете!
— Да?
Сушков поднялся, глянул на часы, глянул причем украдкою, и сказал:
— Пойдемте.
Микульска, не спросив даже, куда ее ведут (это сразу же отметил Сушков), покорно поднялась со стула и двинулась к двери.
Сушков спустился с нею на второй этаж, распахнул дверь кабинета номер девять, офицер вскочил из-за стола, щелкнул каблуками, но Микульска даже не заметила ничего этого, потому что завороженно, не скрывая ужаса, смотрела на того человека, который приходил к ней в театр с чемоданчиком. Сейчас он сидел понуро, руки и ноги в кандалах, волосы спутаны, закрывают глаза, рот дергало тиком.
— Ну, узнали? — спросил Сушков. Обернулся к жандармам: — Запирается или дает правдивые показания?
— Теперь говорит правду, — ответил поручик, выделив слово «теперь», — все вываливает.
Сушков подошел к «арестанту», поднял кулаком его подбородок:
— Ну, сволочь, ты где этой барышне бомбы передал?
— В кабарете, — прохрипел тот.
— Что сказал ей?
— Сказал, что известное лицо у нее заберет.
— А она не спросила тебя, что это за «известное лицо»?
— Нет, не спросила, ваше благородие.
— Значит, она знала, кто у нее бомбы заберет?
— Конечно, знала…
Сушков отнял кулак от лица «арестанта», и тот уронил подбородок на грудь, завыл, заплакал тонко, начал головою мотать:
— Это он, он, сволочь, всех под гибель подводит, а сам в стороне стоит! Будь они все трижды неладны, господи!
— Кто «он»? — быстро спросил Сушков.
— А вы у ней спросите! Она про него знает, он мне говорил, что Микульска все сделает, все исполнит!
Сушков отметил, что провокатор работает прекрасно, в высшей мере естественно, подошел к Микульской, наклонился к ней, касаясь губами волос, ощутил едва уловимый теперь запах духов, стиснул зубы:
— Ну? Каково?
— Мне плохо… Я хочу сесть…
— Может, прилечь желаете? — еще тише спросил Сушков. — А? С трудом оторвавшись от горького аромата духов, он взял Микульску под руку, коротко бросил поручику:
— Продолжайте допрос, — и вышел.
Он вел ее по коридору, уже пустому, и шаги его были гулкими. Он чувствовал бессильную, податливую руку Микульской и вспомнил Попова: «Играть — до черты. Разогреть — да, но если кто переступит грань — пристрелю. Лично. На месте». Те, двое, которые с водкой ужинали, ждут вызова. Они-то и должны Микульску попугать, разогреть — если сама не расскажет все. Абсолютно все. Она уже сломана спектаклем с провокатором, который всучил ей бомбы, взятые недавно охраной во время ликвидации явки анархистов, она уже готова, осталось подтолкнуть. В критический момент — время заранее обговорено — появится Попов. Как по нотам. Заговорит, канашечка, куда ей деться… Только могут молодцы не удержаться — хороша! Кожа-то, кожа какова, аромат горький, сладостный. Ну, и не удержатся… Он бы и сам не удержался… Занятно, что она с Поповым встречу попросила, — значит, на сломе… «Нас с ней знакомили», — вспомнил слова Попова. Так он и представился ей начальником охраны! Не те времена, мы ныне профессию свою тщательно скрываем, куда как тщательно! Стоп! А если она его любовница? Почему? А потому, что она встречи с ним запросила, когда я в тупик ее загнал. Хорошо, положим, я докопаюсь. Что тогда? Какой навар получу? Лишнее знание не всегда к добру приводит. Она ему бухнет, он начнет меня жевать, а челюсти у него хваткие и зубов полон рот, а зубенки маленькие, крепкие — у всех простолюдинов зубы до старости хороши, только у нас, голубокровок, крошатся с юности… Нет, а почему все-таки я допустил возможность, что она его «кохана»? Потому что у нее глаза изменились, когда про Попова сказала… А он, верно, не зря пробросил мне про посещение кабарета… Нет, нет, у нее в глазах был слом, там и гордость была, на донышке было гордости, и страх, и отчаяние, она тянулась к спасению, к последней надежде, когда его назвала. И ужас у нее в глазах появился, когда я ответил ей, что никакого Попова у нас нет… «Арестант» хорошо сыграл, молодец «Грозный», надо будет выписать ему вознаграждения рублей двадцать, никакой артист такого не сыграет, как он… Интересно, коли Попов ее кохал и офицерики-молодцы преступят черту, перегреют актрисулю, как себя Попов поведет? Стрелять-то не станет, это значит открыться, в связи с преступницей признаться, она ж преступница, мы «Грозного» выведем, он в «побег» уйдет, она одна останется, если Баха к тому же до смерти замордуют. Хм, коханье с преступницей? А кого вместо Попова пришлют? С этим можно работать — сам живет и другим не мешает, а ну, какой Шевяков объявится? А мне в его кресло не вскочить, я ведь еще только исполняю должность заместителя заведующего, мне еще год надобно просидеть, тогда только… Если б такое через год, а?! Может, запьет горькую, если он ее кохал? Это б хорошо, коли запил, это б куда как хорошо… Годик и пройдет, за этот годик из «исправляющего должность» легче легкого в постоянные заместители выйти. А почему, собственно, он должен запить? Таких о нем сведений не было… Но уж больно глаза у него играют, больно он любит жизнь и себя в ней, в жизни нашей… Ну и что? На одной, что ль, Микульской свет клипом сошелся? Да и предположение это пока, играю это я, за него играю, а он не прост, так легко за него пешку не двинешь, а уж фигуру — тем более. Нет, лучше присмотреться, лучше мозольку-то поприжать — резать рискованно. Лучше его высветить поярче, лучше в дневничок занесть: был бы товар — продать никогда не поздно, опасно продавать раньше времени, это да…
Все это Сушков прокрутил за минуту, пока поднялся на второй этаж и пропустил Микульску в кабинет.
— Ну? Узнали своего товарища? — спросил он. — Я уже не хотел вас там губить, пожалел…
Подвел к стулу, обняв за плечи, усадил, склонился к ее горьким волосам:
— Давайте как на духу — с самого начала.
— Я ничего не знаю, — устало ответила женщина, и в голосе ее появилось безразличие. — Я ничего не могу понять.
«Время упустил, — досадуя на себя, понял Сушков. — Сразу надо было на нее прыгать».
— Послушайте меня внимательно, Микульска… Никакого Попова у нас нет и не было. Это раз. Натура вы трепетная, актерская — это два. Что простой смертный выдержит, то вас сломит. Это три. Я к вам шел добром. Это четыре. Либо вы мне все расскажете, абсолютно все — и про Попова, и про товарищей, и про Хеленку Зворыкину, и про Софью Тшедецку, или пенять вам придется на себя.