О недостаточной подготовке министерства внутренних дел к земельной реформе писал П. Шиловский из Симбирска к издателю «Гражданина» князю В. П. Мещерскому в Петербург: «Замыслив земельную реформу величайшей важности, в принципе весьма разумную, министерство (а вернее, земский отдел, так как П. А. Столыпин поглощен всем, но только не тем, что делается у него в ведомстве) поступило с преступной легкомысленностью… Его помощники, видевшие мужицкие лапти только в опере „Жизнь за царя“, всего боятся, ни в чем не уверены… »
Князь С. Волконский выражал опасения, что в таком серьезном вопросе будет играть большую роль тактика социал-демократов, крестьян и духовенства. В письме к М. П. Яковлеву в Москву он говорит: «В Думе все более и более выясняется, что левые вместе с крестьянами и попами составляют немного более половины Думы, и это обстоятельство в будущую сессию может оказаться роковым. Например, закон против общины может пройти большинством в каких-нибудь десять голосов, и тогда роспуск Думы неизбежен. Вся беда в том, что попы и крестьяне не в состоянии подняться над классовой точкой зрения и в таких случаях вотируют, как один человек. Если судить по этой Думе, то как еще малокультурна и невежественна Россия! Я думаю, что конституция у нас долго не продержится — придется правительству приостановить ее на некоторое время».
Член Государственного совета Ф. Самарин пессимистически смотрел на ход дел и высказывал все это в письме Д. А. Хомякову: «Из Петербурга я вынес самые неотрадные впечатления. Настоящей жизни нет ни в старых „бюрократических сферах“, ни в новых правительственных учреждениях. И здесь и там идет усиленная работа, но она не отличается от той, которая производилась и раньше в высших государственных учреждениях. Дума справедливо негодует на морское министерство, что оно ничему не научилось после Цусимы. Но сама Дума — канцелярия, по духу не новая. Ни единой живой мысли нет — только избитые общие места да пошлый тон. То, что творилось в Думе и Государственном совете, — по меткому выражению Касаткина, — „был законодательный канкан“. Законопроекты посылались нам целыми ворохами, невозможно было даже бегло с ними ознакомиться. Словом, вся наша „работа“ сведена была к простому зарегистрированию законопроектов. Участвовать во всей этой глупости и фальши, а следовательно, нести некоторую долю ответственности за ход дел в государстве — совсем уж невыносимо».
Член Государственного совета Шипов писал брату, проживающему в Карлсбаде: «В начале сессии этой Думы мне казалось, что нет никакой надежды на выход из переживаемого положения путем мирной эволюции и что все усиливающаяся реакция не только со стороны правительства, но и в среде перепуганных обывателей и опасающихся за свое положение привилегированных классов неминуемо приведет страну к новой революции, которая может принять характер пугачевщины. Но в последнее время, по-видимому, работа в Думе начинает перевоспитывать не только октябристов, но и умеренных правых. В их сознании начинает выясняться, что, несмотря на существование Думы, правительство и правящие сферы не хотят, а может быть, и не могут порвать со старым бюрократическим режимом, заключающимся в просвещенном абсолютизме и в отождествлении понятий интересов государства с интересами правительства и привилегированных классов. Гучков в одной из своих речей сказал, что старый строй пал от лжи и неправды, но теперь октябристы начинают понимать и чувствовать, что, в сущности, политика правительства не изменилась и что ложь и неправда его и теперь выступают рельефнее и подрывают нравственную связь, необходимую между властью и народом».
Члену Государственной думы князю С. С. Волконскому писал П. Ягодынский из Пензенской губернии: «Столыпинский землеустроительный закон неправилен в принципиальном отношении. Жаль, что столыпинское стремление к неосуществимому землеустроению в значительной степени сметает помещичье землевладение. Деревня наша так некультурна, что не беречь вкрапленные в нее культурные гнезда дворянских владений глупо и преступно. При данных условиях нашего землевладения крестьянское благосостояние от перехода частновладельческих земель к крестьянству не поднимется, а упадет. Да и вообще вопрос об увеличении крестьянского землевладения есть продукт нашего невежества».
В феврале месяце в письме из Харьковской губернии к Гринбергу говорилось: «Своим указом об уничтожении общины правительство ускорило свою гибель на несколько десятков лет. Никакая революция столько не сделает, сколько бюрократия одним росчерком пера. Теперь идет форменная пролетаризация крестьянства… Как коршуны, бросились кулаки скупать землю за бесценок. Беднейшие крестьяне землю распродают. Но что же из этого получается? Они не видят ни денег, ни земли. Продают они несколько несчастных десятин за бесценок, да и в рассрочку платежа. Все деньги проживают, а потом иди на все четыре стороны. Пьянство — Ужасное. Представьте себе картину недалекого будущего, когда эта масса пролетаризированных крестьян двинется в город!»
О недовольстве крестьян этим законом писал В. К. Собельников из Курской губернии А. В. Пешехонову в Петербург: «Выделы из общины стали развиваться, как эпидемическая болезнь, и каждое заявление встречается обществом сильнейшим ропотом. Община ропщет, этот закон лишает их возможности уравнения в пользовании землей».
Сторонник общины Д. А. Хомяков прислал брату, председателю Думы, письмо, в котором резко отзывался о приемах премьер-министра при проведении закона против общины, доказывая, что в этом вопросе премьер «обманывает» государя. «Еще Горемыкин, — говорил он, — начал обманывать государя по делу общины. Царь три раза заявлял о сохранении общины с облегчением выхода из нее, а он и его единомышленники подтасовали „выдел“. Я на этом сцепился с Горемыкиным и, вероятно, стал бы биться не на живот, а на смерть, если бы Витте, устроив манифест о свободах, не разогнал нас всех и сам сел на наших развалинах. Я бы боролся, если бы проект Риттиха-Стишинского не попал в руки нахала и канальи Столыпина. У тех был хоть крест на шее, а этот не имеет оного. Я давно говорил, что вопрос об общине — не экономический, а социально-культурный. Всякий мало-мальски знающий этот вопрос из жизни или литературы помнит, что аргументов за и против
— без числа; ему нельзя из оных сделать орудия, сколько-нибудь нечерносотенного. Дело в другом: борьба двух культур и двух мировоззрений, начатая Петром, должна быть доведена до конца: интеллигент (умственный юнец) должен или погибнуть перед русской стариной, либо ее задушить. Последний оплот старины — община, а надежда интеллигенции — «просвещенная» власть».
Чиновнику особых поручений Н. А. Пешкову пишут в Петербург: «Разве можно так легко разрушить общину, которая существует у нас вторую тысячу лет и на которой выросло государство с 2 1/2-миллиардным бюджетом? Ведь все государственные учреждения были основаны на этом ките. Ну, а теперь, когда этого кита начинают переустраивать, невольно возникает вопрос: а подумали ли вы, господа хорошие, учредившие хуторские хозяйства, о реорганизации земства, сельской полиции, податей и тому подобном?! А результаты закона? Вся центральная Россия им недовольна».
Крестьянин М. О. Шимаев писал из Самары лидеру кадетской партии П. Н. Милюкову: «Я раньше всегда одобрял программу партии кадетов, но после ваших речей у меня открылись глаза на деятельность „партии народной свободы“. Какая злая насмешка над святым лозунгом „народная свобода“! Вы своими речами силились оставить народ в прежней кабале у грубой, невежественной, некультурной общины, при существовании которой никакой прогресс в области сельскохозяйственной культуры невозможен. Нет злее врага у русского человека, как община, а вы ратуете за нее. Эх, вы, господа! Да есть ли у вас представление о том, что такое община? Ведь закон, направленный против общины, для нас есть светлая заря народной свободы, культуры, прогресса! Если этот закон будет проведен и мы станем действительными владельцами своей земли, то голодных крестьян не будет вовсе, а все культурное, даровитое устремится на землю, на „свою“ землю. Через десять лет России не узнаете — такими гигантскими шагами будет развиваться ее сельскохозяйственное благосостояние».
Члену Государственного совета адвокату А. Ф. Кони писал из Варшавы в Петербург его брат: «Было бы полезно приехать сюда и посмотреть, чего достигли забитые и менее развитые, чем русский крестьянин, польские хлопы и насколько их сельскохозяйственная культура выше нашей только благодаря тому, что они не „награждены“ пресловутой общиной. Это сделало то, что у польского крестьянина в высокой степени привито чувство земельной собственности, за которую он держится руками и ногами, уважая и собственность ближнего».