Независимо от изложенных агентурных данных, представилось возможным получить подтверждение известных уже Вашему Превосходительству сведений о преступной деятельности Станислава Трусевича, а именно: Трусевич, принявший для нелегальных сношений клички "Залевский" и "Астроном" (под последней кличкой работал в Крае дворянин Феликс Дзержинский, сосланный в Восточную Сибирь), был руководителем комитета, в состав коего входили "Покржива", "Пробощ", "Смелый" и "Святой" (арестованный пекарь Кубальский). Собрания, с участием Трусевича, происходили в квартире "Авантуры", оказавшегося ныне каменщиком Мечиславом Лежинским.
Названный дворянин Станислав Трусевич, как это теперь установлено, играл выдающуюся роль в социал-демократической партии и имел в революционной среде значительные связи. Он поддерживал постоянный контакт как с Р. Люксембург, Ю. Мархлевским, А. Барским (Варшавским), находящимися в Берлине, так и с Ф. Дзержинским и всей его цепью кружков, пустившей столь зловредные корни.
Однако ныне, в связи с заарестованием Ф. Дзержинского и ликвидацией комитета С. Трусевича, положение в Королевстве изменилось.
Донося об изложенном Вашему Превосходительству, имею честь присовокупить, что ввиду усиленной пропаганды об устройстве русскими и польскими рабочими демонстрации в день предстоящего 1-го Мая, описанные здесь комитеты предположено ликвидировать недели за две до наступления 1-го Мая, но при том только непременном условии, если к тому времени будет точно выяснено, что такая ликвидация не принесет вреда для дальнейшей розыскной деятельности агентуры.
Подполковник А. Глобачев".
Резолюция Директора Департамента полиции: "Умно написано. Видно руку. Все б хорошо, если только Дзержинский в Сибири был, а не в бегах! Продолжайте работу по ликвидации социал-демократических комитетов. Примите меры к аресту Дзержинского.
Лопухин.
21 июня 1902 г." .
Так Глобачеву и вернул в Варшаву - р а с п и с а н н ы м. Глобачев спрятал рапорт от чужих глаз, вызвал заместителя своего Шевякова и сказал:
- Дзержинского мне достаньте.
В Якутии было раннее утро, а в Варшаве день уже кончался, и зажигались огни на Старом Мясте.
Винценты Матушевский медленно прихлопнул крышку часов, сунул их в карман пиджака и задумчиво сказал своим спутникам - Софье Тшедецкой, Станиславе Кулицкой и Мацею Грыбасу, типографу, профессионалу от революции:
- Если Юзеф получил наш паспорт и деньги на проезд, значит, уже в пути.
Станислава постучала костяшками пальцев о дерево. Заметив это, Мацей Грыбас положил свою большую, сухую ладонь на руку девушки:
- Не волнуйся. Получил. Я сердцем чувствую.
Обернувшись, Винценты сказал половому:
- Четыре чая и рогаликов, будьте любезны.
- Господи, - вздохнула Софья, - только б получил...
- Не вздумай при нем произнести слово "господи", - улыбнулся Грыбас, - он не жалует ксендзов и может посчитать тебя скрытой клерикалкой - с его-то бескомпромиссной открытостью.
- А мне говорили, что он в юности хотел стать ксендзом...
- Пилсудский тоже хочет стать социалистом, - ответил Винценты.
- Нет, а правда, Юзеф хотел быть ксендзом? - продолжала спрашивать Софья.
- Правда. А когда понял, что возлюбленная, тоже гимназистка, равнодушна к нему, решил стреляться.
Матушевский покачал головой:
- Любовь к работе революционеров неприложима.
- Винценты, - сказала девушка, - если вы когда-нибудь скажете подобное моим подругам по кружку, вам перестанут верить.
- Да?
- Да, - убежденно ответила Софья. - Навсегда.
- Почему? - спросил Грыбас.
- Потому что революция - это любовь.
- Якуб очень смеялся, - сказал Винценты, вспомнив свою последнюю встречу с Окуцким, - когда я сказал ему, что ты организовала кружок из модисток.
Красивое, ломкое лицо Софьи Тшедецкой ожесточилось: бывает особая грань духовного состояния, когда человек меняется в долю мгновения.
- Видимо, в Якубе не изжиты до конца черты врожденной буржуазности, медленно сказала Тшедецкая, - и мне очень горько слышать, как спокойно ты передал мне о его смехе: если модистка - то, значит, всенепременно публичная девка?!
- Софья, можно и нужно сердиться на Якуба, - шепнул Грыбас, - только, пожалуйста, не так громко: Окуцкий - плохо пошутивший друг, а здесь могут сидеть хорошо шутящие враги.
Матушевский приблизился к Тшедецкой:
- Софья, давай вернемся к делу: ты уверена в своей квартире? Если Юзеф здесь задержится - он будет в полной безопасности? Взвесь все "за" и "против".
...На сцену маленького ресторанчика вышел томный певец в канотье и при "бабочке", повязанной словно бант у гимназистки, заговорщически подмигнул собравшимся и запел о том, что парижская мода пришла в Польшу и что это очень хорошо, потому как дружба с французами началась не сейчас и не случайно... 6
- Намекают певцы, намекают, - сказал поручик Глазов, - на Бонапарта намекают, на то, что с ним вместе шли против нас. Глазов спросил агента, посетившего ресторанчик:
- Более ничего занятного?
- Нет, ваше благородие, - ответил агент, - больше никаких выпадов против власти мною замечено не было.
- Ну и слава богу. Оформите записочку по форме: так ее к делу не приобщишь - подумают еще, что на папифаксе... Три рубля держите. Благодарю за службу.
...Прищурливо проводив агентову сутуло-благодарственную спину, Глазов отодвинул салфетку со стишками: на него с плохо отпечатанного фотографического картона смотрели четверо: Матушевский, Грыбас, Тшедецкая и Кулицкая.
Глазов медленно поднялся, запер за агентом дверь и скрипуче отворил громадный сейф: маленьких в тайной полиции не держали.
Достав несколько канцелярских папок, корешки которых были заботливою рукою раскрашены в разные цвета, Глазов огладил их таким жестом, каким антиквары снимают невидимые взору пылинки с драгоценнейшей майсенской скульптурки: легкими, сильными пальцами пробежал по корешкам, остановился заученно на ярко-красной - здесь у него были собраны материалы, в Департаменте полиции никому не известные, ни единой живой душе.
"Дуборылы, неучи, - горестно размышлял о коллегах Глазов, - идут в охрану не по вдохновенному зову долга, но оттого лишь, что платят больше, погоны воистину серебряные! Им отдать то. к чему приложено столько труда, знания, души?! Разжуют и выплюнут, дело испортят, а тебя и не помянут, будто не было, все на себя запишут".