— Послушай, Колен, — как-то вечером обратился он к другу, — ты никогда не думал, какой опасности ты себя подвергаешь?
— Думал, — с полным спокойствием ответил Колен. — Ну и что?
— Но это же безумие! — воскликнул Франсуа.
Колен прищурился и добродушным тоном сказал:
— Кто не рискует, тот не выигрывает, малыш. За все надо платить. Жизнь — игра, и ставкой в ней частенько оказывается голова.
— Да тише ты! Не кричи так.
— Да, голова! — ничуть не понизив голоса, повторил Колен. — Уж не боишься ли ты, что это твоя голова?
Он отошел, а Франсуа остался сидеть, раздираемый противоположными чувствами: боязнью потерять дружбу Колена и страхом, что если он будет оставаться с ним, то ему, вполне возможно, придется дорого за это заплатить.
Из всех темных типов, что крутились теперь вокруг Колена, особое отвращение вызывал у Франсуа один омерзительно грязный верзила в лохмотьях, от которого вечно несло, как от козла. Впервые увидев его в компании с Коленом и Монтиньи, школяр не мог прийти в себя от изумления. Изъяснялся верзила на чудовищном языке, представляющем смесь деревенского диалекта и наречий северных провинций, так что половину слов просто невозможно было понять. Но он сопровождал свои слова жестами, и это придавало им некий смысл, от которого у Франсуа по спине ползли мурашки. Оказалось, этот зловещий тип отзывался на кличку Белые Ноги[8], которую получил то ли оттого, что был чужестранцем, то ли в насмешку из-за омерзительной нечистоплотности. Был он обычным разбойником и стоял во главе шайки, которая орудовала в окрестностях Орлеана. Слова он выговаривал с какой-то особенной четкостью, хотя при этом неимоверно коверкал их, и пересыпал свою речь божбой и проклятиями на немецком и английском языках. И еще он никогда не смеялся. Если же его охватывало веселье, звуки, которые он издавал, напоминали скрип, с каким железные ворота тюрьмы поворачиваются на несмазанных петлях. Вообще-то Белые Ноги был не слишком словоохотлив, больше помалкивал, разглядывая свои лапищи, словно их вид доставлял ему удовольствие. Он почти никогда не снимал меховую шапку, скрывающую редкие рыжие волосы, а его безбородое и безбровое лицо даже зимой сохраняло загар. Когда-то он был наемником, и ухватки, приобретенные на воинской службе, ощущались во всем — в жестах, походке, в том, как он смотрел на людей.
— Вперед! Коли! — зычно орал он, когда напивался сверх меры, или же распевал одну и ту же песню, отчетливо выделяя каждое слово на особый манер, которым отличается всякая сволочь, бродящая по дорогам:
Пьяный, он вечно совал всем под нос левую руку и хвастался массивным золотым перстнем с именем и гербом ограбленного им человека. Было видно, что он страшно гордится собой.
Но тем не менее он помнил, что о некоторых своих подвигах лучше никому не рассказывать. У этого негодяя чувство самосохранения было очень развито, и он всегда вовремя останавливался.
— Ты прав, — одобрял его в таких случаях Колен, который после знакомства с ним старался во всем ему подражать. — Кто слишком много болтает, сам роет себе могилу.
И Колен пил за здоровье Белых Ног, который под кожаным колетом носил на гайтане немецкую монету, отчеканенную только с одной стороны. Она служила ему амулетом.
Франсуа, ненавидевший этого мерзавца, никак не мог понять, почему Колен относится к нему с таким почтением, и страдал, оттого что Белые Ноги почти всегда участвовал в их встречах. Что до него, он прекрасно прожил бы без этого приблуды. Грубость, коварство, жестокость прямо-таки читались в его глазах, и к тому же от него так воняло — просто непонятно, чем он прельстил Колена. Но Франсуа не знал, как сказать своему другу, что он зря так стелется перед этим бывшим наемником. Неоднократно он давал себе слово, что выложит Колену все, что думает, но в последний момент все-таки не решался. Что же до Монтиньи, который тоже не питал симпатии к Белым Ногам, то внешне он относился к нему терпимо, Колена не осуждал и только выжидал случая, чтобы высказать свое мнение.