— Продолжайте, продолжайте, — сказал герцог, — я слушаю.
Франсуа после недолгого колебания продолжил:
Голос его постепенно окреп, а поскольку Иоанн Бурбонский счел весьма остроумным подобный способ попросить денег, дочитал балладу до конца, после чего склонился в поклоне и удалился.
— Где же он? — спрашивали дамы. — Убежал?
Герцог велел разыскать его.
— Мэтр Франсуа Вийон, — обратился он к поэту, — для меня будет истинным удовольствием после столь ловко и изящно составленного прошения прийти вам на помощь.
— Мне стыдно, монсеньор, — пробормотал Франсуа.
— Ступайте, и будьте спокойны, — заверил его герцог. — Я глух только к дурным стихам.
На следующий день поэту были выданы десять экю. Франсуа был потрясен; он считал и пересчитывал монеты, потом положил их в кошелек и поспешил преклонить колени перед герцогом и поблагодарить его. Иоанн Бурбонский поднял его с колен, но Франсуа поймал его руку и поцеловал, и тогда герцог покровительственно потрепал его по щеке и осведомился:
— Вам нравится здесь?
— О монсеньор, — ответил Вийон, — кресты, что стоят при дорогах, ничто в сравнении с крестами, выбитыми на этих монетах.
— Быть может.
— Испытайте меня, монсеньор! — воскликнул Франсуа.
— Мы посмотрим, — сказал герцог.
И после небольшой паузы добавил:
— От моего кузена Карла Орлеанского мне известно, что вас можно удержать зимой, а с весной на вас уже нельзя рассчитывать.
— О, это зависит…
— Весна наступит через три месяца.
— Да, — кивнул Франсуа, — через три месяца будет апрель.
— И вы уйдете?
— О, я уверен в противоположном!
— Скажем, через четыре месяца, — улыбнулся герцог.
Действительно, с наступлением тепла Франсуа, которому осточертело в Мулене, направился в Орлеан. Он надеялся повстречаться там с Белыми Ногами, узнать у него новости о Колене, а если удастся, повидаться со старым своим другом и услышать от него, может ли он возвратиться в Париж. Вполне возможно, после четырех лет дело об ограблении Наваррского коллежа предано забвению. Франсуа всем сердцем желал, чтоб так оно и было. Терпение его истощилось, и ему казалось, что прошла целая вечность, так что можно безбоязненно возвращаться к своим друзьям и никогда больше не разлучаться с ними. А может, он зря с ними расстался? Снедавшие Франсуа неуверенность и беспокойство, заставили его забыть всякую осторожность. Он пал духом, ему так не терпелось ощутить локоть своих давних приятелей, во всем полагаться на них и делить их судьбу. Чего он добился за эти четыре года? Ничего! Жизнь, считал он, пошла насмарку, и от этого на душе у Франсуа было тоскливо. Боясь оказаться на виселице вместе с «ракушечниками», он превратился в жалкого нищего, в ничтожного воришку, да нет, дело обстоит гораздо хуже — в придворного лизоблюда, наемного рифмача, и теперь он испытывал от этого унижение: ведь ежели Колен когда-нибудь вдруг поинтересуется, чем он все эти годы занимался, ему просто не отыскать ничего, чем бы можно было похвастаться.
Однако, войдя в городские ворота Орлеана, Франсуа взял себя в руки. Он отправился на постоялый двор, где останавливался Белые Ноги, и спросил комнату, назвавшись вымышленным именем; хозяин тут был новый, и Франсуа вновь пал духом, не зная, что же теперь делать. Гуляя по городу и ловя на себе пристальные, испытующие взгляды, он внезапно почувствовал страх. Неоднократно ему казалось, будто за ним кто-то идет, и он боялся обернуться, а под вечер, взбешенный собственной трусостью, Франсуа отправился в заведение, к той женщине, с которой когда-то провел ночь.
Дверь отворил незнакомый человек.
— Что вам угодно? — любезно осведомился он.
Вийон попятился, намереваясь уйти, но человек загородил ему дорогу.
— Я вижу, вы молчите. Так что же вам угодно?
— Я, наверно, ошибся, — промямлил Франсуа.
— Но вы кого-то хотели повидать?
— Нет, нет… никого.
— А может, вы ищете Жаклин, которая жила тут еще прошлой зимой? — поинтересовался незнакомец.
— Да нет… я не знаю…