По мнению одних исследователей, жизнеописание Сузо — это первая автобиография на немецком языке; другие возражают: дескать, вовсе это не автобиография. Есть мнение, что большая часть книги написана некоей Эльсбет Штагель, молодой монахиней из монастыря Тос, любимейшей духовной дочерью Сузо.
Очевидно, она записала многие из бесед с Сузо и использовала их в качестве основы для жизнеописания, без ведома своего духовного отца. Сузо же, обнаружив содеянное, сжег часть рукописи еще прежде, как Господь «повелел» ему сохранить оставшееся. Никому доподлинно не известно, сколько в этой «Жизни» было писано Штагель, а сколько — самим Сузо.
«Жизнь» — захватывающее повествование, богатое удивительными подробностями о видениях, которым сподобился Сузо: Господь показывал ему образы Небес, Ада и Чистилища; души умерших являлись к нему, чтобы поведать о своей после-жизни.
Отличная книга, и написана так волнующе! Но самое поразительное в «Жизни» Сузо (или Штагель) — описания мук, которые он себе причинял.
Будучи приверженцем убеждения, будто телесный комфорт ослабляет дух, Сузо уверял, что не входил в отапливаемый дом целых двадцать пять лет и что не пил воды, пока язык не растрескался от сухости (а потом заживал около года). Сузо ограничивал себя в пище: ел только раз в день и никогда не потреблял мяса, рыбы или яиц, а однажды испытал видение, в котором возжаждал яблока сильнее, чем божественной мудрости, и тогда, чтобы наказать себя, продержался целых два года без фруктов. (Вот интересно: неужели нельзя было просто принять мораль к сведению и продолжить есть реальные — в противоположность метафорически запретным — фрукты?)
В качестве нижнего белья Сузо носил этакие подштанники со ста пятьюдесятью медными гвоздиками, остриями к коже. Поверх надевал власяницу с железной цепью, на которой висел деревянный крест длиной с мужскую руку и вдобавок утыканный тридцатью гвоздями.
Крест был привязан у Сузо между лопаток, и при каждом движении — особенно в коленопреклонении для молитвы — гвозди впивались в плоть, а в раны он затем втирал уксус. Сузо носил этот острый крест восемь лет, пока Бог не вмешался и с помощью видения не запретил это делать.
Сузо даже спал в своих жутких одеждах. Кроватью служила старая деревянная дверь. Укладываясь, он сковывал руки кожаными кольцами, чтобы не дать самому себе отгонять крыс, что ночами грызли его тело. Иногда во сне он разрывал эти оковы, и тогда стал надевать кожаные перчатки, также утыканные острыми медными гвоздиками, которые раздирали ему кожу словно терка для сыра. Сузо поддерживал эти привычки шестнадцать лет, пока в очередном видении Господь не повелел ему выбросить все спальные принадлежности в ближайшую речку.
Однако божественное вмешательство, запретившее Сузо терзать себя по ночам, не принесло ему облегчения — скорее напугало. Некая монахиня справилась о его здоровье, и Сузо ответил, что все очень плохо: ведь он уже месяц не чувствовал боли — а вдруг Господь его совсем забыл?
Сузо понял, что физические муки — лишь начало, ибо они не давали осязаемых доказательств его великой любви к Богу. Он решил исправить дело и однажды вечером распахнул на себе одеяния и заостренным пером вырезал в плоти прямо над сердцем, буквы HIS. (Если для вас это словно греческая грамота, не волнуйтесь: HIS по-гречески аббревиатура имени Христа.) Кровь сочилась из надрезов, однако Сузо уверял, что от радостного экстаза не чувствует боли. Священные буквы остались навсегда, и до конца жизни он тайно носил на груди эту рану; утверждал, что в трудные времена спокойнее, когда знаешь, что само имя Христа движется в такт биению сердца.
Сузо умер в 1366 году, прожив долгую жизнь, которая, надо думать, казалась ему еще длиннее, чем была на самом деле.
По-моему, весьма любопытно, что «просветление» наступило у Сузо в возрасте восемнадцати лет, именно тогда, когда обычно проявляется шизофрения. Шизофренику в Германии четырнадцатого века могло бы достаться и что-нибудь похуже, чем просто религиозная жизнь. В век мистицизма подобные видения не внушали страх — им поклонялись. Если человек избивал себя до полусмерти, это называлось не самоагрессией, а подражанием Христу. Если человеку слышались голоса, это означало прямую связь с Богом.
Впрочем, одно событие в жизни Хайнриха Сузо кажется мне особенно интересным, хотя за бесконечные часы в библиотеках я так и не сумел найти ему подтверждения.
Марианн Энгел утверждала, что когда-то была с ним знакома.
Когда я снова очнулся, Марианн Энгел давно ушла, но оставила на прикроватной тумбочке подарок — маленькую каменную горгулью.
Я покрутил миниатюрную бестию в пальцах. Около шести дюймов высотой, выглядела горгулья точно наполовину очеловеченный пельмень, сваренный до цвета грустной тучи. Существо сидело на корточках, вывалив огромный живот, и опиралось локтями о колени, поддерживая голову трехпалыми руками. Из спины у него торчали короткие и толстые крылья, скорее для виду, чем для полета. Квадратная голова сидела на покатых плечах, совсем как валун на краю обрыва. Огромные глаза таращились из-под неандертальского вида надбровных дуг, рот щерился кривыми зубами. Горгулья словно изо всех сил старалась напустить на себя сердитый вид, хотя и не вполне успешно. У нее было нежное и грустное лицо, какое-то уж слишком человеческое, как у жалкого, заброшенного путника, всю жизнь промаявшегося от одного несчастья до другого и наконец согнувшегося под грузом так и не высказанных слов.
Мое физическое состояние заметно улучшилось за эти послеоперационные дни. Желудок, превратившийся было в мусорный контейнер, снова научился работать, хотя уже и не смог бы нести прежний груз. Правая нога, с покалеченным коленом и разрушенным бедром, тоже стала заживать, и доктора обещали, что вскоре снимут металлическую паутину стержней. С каждым днем мне делалось чуть удобнее в скелетной клетке кровати.
Нэн меня ощупывала и писала краткие пометки в карточке. Она неизменно сохраняла профессионализм, но я все чаще называл ее по имени, вместо того чтобы величать доктором Эдвардс. Не знаю, обижала ли ее подобная фамильярность; впрочем, доктор ни разу меня не одернула. Пожалуй, меня это раззадорило, и, поддавшись любопытству, я спросил, замужем ли она. Она поколебалась, не зная, отвечать ли, и в итоге промолчала.
Кресло возле кровати-скелета пустовало, если не считать посещениями обходы медсестер и Нэн. Один день без Марианн Энгел превратился в два дня без Марианн Энгел, два — в три, в пять дней без Марианн Энгел, которые, в конце концов, сложились в безмарианную неделю. Я хотел расспросить ее о миниатюрной горгулье, зачем она мне ее подарила, что это значит…
Я много читал — в основном детективы и без всякого удовольствия. Мне требовалось чем-то их заменить, поэтому я попросил Нэн одолжить несколько учебников по клинической психологии.
— Наверняка у вас есть что-нибудь по шизофрении, маниакально-депрессивному расстройству, раздвоению личности, что-нибудь такое?
— Я этим не занималась, — ответила Нэн. — И вообще, вам бы следовало читать об ожогах.
Нэн уже принесла кое-какие книги о восстановлении после ожогов, но они так и лежали на столике у кровати. Я их не читал потому, что именно их читать был должен. И мы заключили сделку: за каждую принесенную Нэн книгу по психологии я стану читать одну из книг про ожоги. Нэн сочла это победой и потребовала, чтобы сначала я прочитал одну из ее книг. А уж после ко мне пришел Грегор с охапкой психологических текстов в руках, шурша вельветовыми брюками. Все эти труды он вручил мне и объяснил, что доктор Эдвардс попросила одолжить их из личной библиотеки в его кабинете.
— Но вы же тут еще не спятили, а?
Он так хихикнул, что я заподозрил, не репетировал ли он эту фразу по пути из психиатрического отделения. Я поинтересовался, можно ли психиатрам говорить пациентам такие слова, как «спятил», однако Грегор только смахнул каплю пота со лба клетчатым платком и вместо ответа стал расспрашивать, с чего это меня так интересуют шизофрения и маниакально-депрессивный психоз.