Она стала хватать и сгибать в локтях мои руки, записывая результаты в блокнотик. Потом проверила ноги и обнаружила, что правое колено (то самое, жестоко разбитое) не очень-то поддается. Усердно занесла в блокнот и этот факт.
— Небольшая проблемка.
Затем, с целью определить чувствительность разных частей тела, Саюри принялась тыкать меня какой-то дурацкой палкой, и все спрашивала об ощущениях. Я сообщил, что чувствую тычки дурацкой палкой. Ох как она хохотала! Какой же я смешной, да.
Саюри дала мне в здоровую руку карандаш и попросила написать что-нибудь в блокнотике. Я неуверенно вывел: «Где же она?» (Еще один пример выдающегося везения: огонь не тронул мою правую руку, при том что я родился левшой.) Саюри не обратила никакого внимания на слова; ее интересовала только сноровка пальцев. Она переложила ручку в левую мою руку, ту, на которой недоставало полутора фаланг, и попросила написать еще что-нибудь. Мне удалось нацарапать: «В жопу». Саюри взглянула на мои литературные потуги и обнадежила: по крайней мере буквы различить можно.
Напоследок она сообщила, что мне предстоит программа тренировок, и это будет замечательно!
— Оглянуться не успеете, как мы вас на ноги поставим, еще бегать будете!
Какого черта, отозвался я, ходить я уже умею и ничего особо замечательного в этом не вижу.
А Саюри указала — очень деликатно, — что, хоть я и умел ходить в прежнем своем теле, мне придется научиться делать это заново. Я спросил, смогу ли когда-нибудь ходить как самый обычный человек, но она выразилась в том смысле, что я неправильно все воспринимаю — мол, лучше мне сосредоточиться на первых шагах, а не на целом пути сразу.
— Мне вовсе ни к чему такие вот дешевки в духе восточной мудрости.
Кажется, тут Саюри догадалась: мне хочется поругаться — и решительно шагнула вперед.
Она заявила, что качество ходьбы будет зависеть от многих вещей, в первую очередь от моего собственного усердия.
— Ваша судьба в ваших руках.
Я возразил: дескать, вряд ли ей вообще есть дело до моих успехов, ведь зарплату она так и так получит.
— Это нечестно! — воскликнула Саюри.
Этого-то я и ждал. Уж я постарался объяснить, что действительно «нечестно». «Нечестно», что она по вечерам идет в суши-бар, а потом на последний сеанс, на «Годзиллу», а я остаюсь в больничной палате и мочусь через трубочку. Вот это, добавил я, уж точно нечестно.
Саюри поняла, что разговаривать бессмысленно, но была по-прежнему любезна.
— Вы напуганы, и это естественно. Я знаю, вам сложно, вы хотите представить завершение пути, хотя не способны вообразить даже начало. Но все будет хорошо. Нужно только подождать.
На это я отозвался:
— Сотри снисходительность со своей узкоглазой физии, ты, япошка-сучка!
Назавтра ко мне пришла Марианн Энгел и сунула в руку записочку.
— Выучи! — потребовала она и заставила повторять слова, пока не запомню их накрепко.
Час спустя в палату, высоко держа голову, явилась Саюри Мицумото. Она мельком взглянула на Марианн Энгел, потом повернулась ко мне.
— Медсестры говорят, вы меня звали.
Я изо всех сил постарался изобразить небольшой поклон в ее сторону, хотя это не так-то просто сделать лежа, и начал выговаривать заученные слова:
— Мицумото-сан, konoaidawa hidoi kotobao tsakatte hon-toimi gomenasai. Yurushite kudasai. — (Что означает примерно: «Мне очень жаль, что я вчера наговорил вам столько ужасного. Пожалуйста, простите меня.)
Такого она явно не ожидала. Но ответила:
— Извинения приняты. Откуда вы знаете японский?
— Вот моя… подруга. Она меня научила. — Слова мои соответствовали истине, хотя и не объясняли, откуда японский знает Марианн Энгел. Я, конечно же, спрашивал, но в течение всего прошедшего часа она не хотела ничего обсуждать кроме ошибок в произношении. Также не удалось выяснить, откуда, не приходя семь дней подряд в больницу, она узнала, что я обидел Саюри. Может, ей медсестра рассказала или доктор Эдвардс?
По чистой случайности эти две женщины еще не были знакомы.
Марианн Энгел шагнула вперед, низко поклонилась Саюри и произнесла: (текст на японском языке).[8]
Саюри изумленно и восторженно распахнула глаза и поклонилась в ответ:
— (текст на японском языке).
Марианн Энгел кивнула.
— (текст на японском языке) — улыбнулась Саюри. — (текст на японском языке).
— (текст на японском языке) — Марианн Энгел в знак несогласия помотала головой, — (текст на японском языке).
Марианн Энгел опять поклонилась.
Саюри хихикнула и прикрыла рот ладошкой.
— (текст на японском языке).
Кажется, Саюри была ужасно довольна, что мое отвратное поведение накануне вылилось в столь неожиданную встречу. Она широко улыбнулась, попрощалась и ушла, напоследок снова поклонившись Марианн Энгел. Марианн Энгел подалась ко мне и прошептала:
— Я больше слышать не хочу, что ты плюешься злобой на Мицумото-сан. Боль не пройдет от гадких слов. Открой свое сердце любви и доверься мне! Я обещаю, мы выйдем на свободу, но я одна не справлюсь.
Она отошла от кровати, пододвинула стул, стоявший в углу, и тяжело опустилась на него с усталым видом жены, расстроенной неудачами мужа. Это странное выступление заставило меня озвучить вопрос, который я давно хотел, но боялся задать:
— Чего ты от меня хочешь?
— Ничего, — отозвалась она, — Мне ничегошеньки не нужно, ничего не делай для меня.
— Почему? — спросил я. — И что это вообще значит?
— Лишь ничего, совсем ничего не делая, ты сможешь доказать свою любовь.
— Я не понимаю!
— Поймешь, — откликнулась она. — Я обещаю.
И с этими словами Марианн Энгел перестала говорить о том, что случится в будущем, и решила вернуться к рассказам о своем прошлом. Я не верил ни единому слову — да и как поверить?! — но по крайней мере уже не чувствовал себя таким тупым, как сначала.
Глава 8
Легко ли мне жилось в Энгельтале? Я росла среди сестер… Сложнее всего было научиться говорить тихо. Я понимала, тишина есть неотъемлемая часть нашего духовного благополучия, но все равно меня то и дело ругали за «неуместную несдержанность». На самом же деле я была просто ребенком и вела себя как ребенок.
Не только звуки приглушали в Энгельтале — в монастыре притупляли все. Вся наша жизнь проходила по распорядку, утвержденному в конституции ордена, документе столь подробном, что целых пять глаз в нем было отведено исключительно на мытье и одежду. Даже в убранстве монастырских зданий не разрешалось никакого изящества, чтобы не запятнать наши души. В обеденном зале нам полагалось сидеть точно в том же порядке, как мы пели в хоре. За едой читались молитвы — нам давалась пища не только физическая, но и духовная. Мы часто слушали отрывки из Библии и очень много из святого Августина, а иногда жизнеописание святого Доминика, жития «Legenda Aurea» («Золотая легенда») или «Санкт-Трудпертскую Песнь песней», «Das St. Trudperter Hohelied». Читки эти по крайности отвлекали нас от безвкусной еды — специи в монастыре запрещались, а мясо мы ели по специальному позволению, которое давалось исключительно в силу медицинских показаний.
Все время, свободное от служб в главной молельне, я проводила в скриптории.
Гертруда с самого начала давала понять, что мое присутствие ей не нравится. Однако в силу своей должности ей не подобало напрямую высказывать недовольство. Для того имелась ее фаворитка сестра Аглетрудис.
Аглетрудис, точно пухлявая планетка, обращалась вкруг большой звезды; каждым своим действием она старалась угодить хозяйке и помучить меня. Стремилась она лишь к одному в этой жизни: принять скриптории, когда Гертруда наконец умрет. А что же я, как не препятствие на пути к подобной цели?