Задолго до моего появления в скрипторий просочились финансовые соображения. В обычае того времени было производство книг для состоятельных горожан, часто в обмен на земли после их кончины. Гертруда, несмотря на всю свою декларируемую святость, никогда не смущалась экономическими условиями подобных соглашений, но не одобряла продажу книг по совершенно иным причинам: это мешало ей пользоваться скрипторием в собственных целях. В самом начале своей карьеры Гертруда решила, что создаст одну великую работу, которая и ляжет в основу ее легенды, — окончательную версию Библии на немецком языке. Хоть вслух она такого никогда не произносила, но наверняка воображала, что книгу эту прозовут Библией Гертруды, «Die Gertrud Bibel».
Главная помеха от моего присутствия заключалась в следующем: я, девочка, не до конца повзрослевшая, стану отнимать драгоценное время от настоящей Гертрудиной работы. Помню, с какими словами Гертруда поручила меня наставничеству Аглетрудис: «Настоятельница как будто рассчитывает, что этот ребенок сможет кое-что нам предложить. Покажи ей самые начатки ремесла, и лучше на другом конце комнаты, но трогать ничего не давай. Пальцы у нее толстые, не достойные божественных инструментов. А самое главное, пусть держится подальше от моей Библии!»
Итак, вначале мне лишь дозволялось смотреть. Казалось бы, для ребенка это ужасно скучно, но я привыкла — ведь большую часть своей недолгой жизни я просидела в уголке, тихонько впитывая информацию. Меня завораживали перья — словно продолжения пальцев переписчиц. Я узнала, как изготовить чернила, как добавить киноварь для красного цвета. Следила, как монахини затачивают острие пера, когда начертание букв получалось чуть менее четким. Я сразу поняла, что оказалась в нужном месте.
То, что мы воспринимаем теперь как должное, в прежние времена казалось невероятным. Взять хоть бумагу. Своей бумаги мы не делали — получали ее от местного пергаментных дел мастера. Затем ее следовало подготовить к использованию. Монахини сортировали пергамент — раскладывали листы по качеству выделки, чтобы волокна совпали в раскрытых страницах тяжелых томов. Иногда Гертруда наказывала мастеру добавить чуть больше цвета, «для пущего эффекта». На изготовление одной книги требовались шкуры нескольких сотен животных. Неужели все это могло оставить девчонку равнодушной?
В чем нельзя было обвинить Гертруду, так это в пренебрежении своим ремеслом. Занимаясь переводом, она могла порой больше часа рассуждать о перефразировке одного-единственного предложения. Все в скриптории чувствовали, что Гертруда выполняет именно то, для чего избрал ее Бог, хотя монахини могли и поворчать из-за ее диктаторских замашек. Сестры никогда не унывали, даже от самой напряженной работы над «Die Gertrud Bibel».
Иные книжницы задумывались, кем была дозволена столь грандиозная попытка перевода и не сочтут ли их усилия святотатством, но и эти сестры не подвергали сомнению указы главной книжницы скриптория — а может, попросту боялись. А посему никто не жаловался, напротив, все прилежно трудились над немногими одобренными Гертрудой страницами Библии. В процессе перевода участвовали все, но последнее слово всегда оставалось за Гертрудой.
Кработе над тончайшими пергаментами Гертруда допускала только самых искусных переписчиц. Она стояла у них над душой и всякий раз конвульсивно дергала тощей шеей от страха, что в слово вкрадется описка или капнет чернильная клякса. Было заметно, как Гертруда расслабляет плечи, с каким облегчением выдыхает затаенный в легких воздух, едва в последнем на странице предложении бывала поставлена точка. А потом Гертруда снова с шумом втягивала воздух.
Мгновения отдыха и спокойствия никогда не бывали долгими. Гертруда несла страницу к рубрикатору, чтобы красным пометить номера стихов и глав, а иллюстратор тем временем пробовал дюжины набросков для оставшихся пустыми мест на странице.
А потом наносил выбранное изображение. Готовые страницы были великолепны! Гертруда могла целый час проверять и перепроверять, прежде чем отложить листок в сторону и приняться за следующий. Так, страница за страницей, рождалась книга. Были у монахинь и другие заботы. Всякий раз, когда у нас накапливались заказы на манускрипты для знати, Гертруда бросала тоскливые взгляды на свою первую любовь — как и все остальные, книжница подчинялась настоятельнице.
Каким-то образом настоятельница прослышала, что меня не допускают к выполнению обязанностей в скриптории. Надо полагать, тут не обошлось без сестры Кристины. С шумным вздохом показной покорности и пространными выражениями собственного мнения о подобной затее Гертруда сообщила, что «по приказу настоятельницы теперь должна позволить моим неуклюжим ручонкам тренироваться». Она выделила мне кусок старого пергамента, испятнанного помарками и ошибками, и велела приступать. Я с головой ушла в работу. Училась на любом отброшенном куске пергамента, который только удавалось найти. По мере того как мастерство мое росло, мне стали с неохотой выдавать перья получше и выделять больше времени на пробные переводы. Я уже умела понимать немецкий, латынь, греческий и арамейский, итальянский из молитвенника Паоло и немножко — французский. Я последовательно читала каждый том, имевшийся в скриптории, и неизменно поражала остальных сестер темпами развития, хотя ни разу не услышала ни слова похвалы от Гертруды. Сестре Аглетрудис ужасно нравилось указывать мне на ошибки, а стоило мне отвернуться, чернильницы таинственным образом переворачивались, книги исчезали непонятно куда, а перья порой расщеплялись. Я говорила о «случайностях» Гертруде, но та лишь неприятно ухмылялась, ручаясь за прекраснейший нрав сестры Аглетрудис.
Впрочем, настал момент, когда Гертруда со своей приспешницей уже не в силах были отрицать мой талант.
Я превращалась в самую подкованную переводчицу, к тому же работала быстрее и аккуратнее всех остальных.
Аглетрудис я уже не просто раздражала — она начала мне завидовать, стала считать меня угрозой, а в глазах Гертруды промелькнуло беспокойство, когда она впервые осознала, сколь полезна я могла бы быть для «Die Gertrud Bibel». Книжница была уже немолода; если ей хотелось увидеть завершение работы над Библией, следовало торопиться.
В конце концов она решила допустить меня к работе.
Существовала жизнь и за пределами скриптория. Став постарше, я придумала способ перелезать через монастырские ворота и наконец-то получила доступ к внешнему миру. Я не искала приключений на свою голову, лишь хотела посмотреть, что там! Разумеется, первой остановкой моей стал домик отца Сандера и брата Хайнриха. При моем появлении отец Сандер не стал скрывать неудовольствия от такого поведения. Он угрожал, что потащит меня назад, в монастырь, что расскажет обо всем настоятельнице, но в итоге все каким-то образом закончилось совместным распитием сока. Потом ужином. Отец Сандер даже не заметил, как пролетело время — теперь уж было бы неловко объяснять, отчего он сразу не вернул меня монахиням. В общем, я пообещала, что больше так не буду, а брат Хайнрих и отец Сандер позволили мне незаметно проскользнуть в монастырь. Я вернулась на следующую ночь. Меня опять сурово отчитали, но потом мы снова стали есть и пить. Так оно и продолжалось еще несколько недель — я нарушала обещания, меня неискренне ругали, — а вскоре мы и вовсе перестали притворяться.
Всякий раз я с восторгом взбиралась на гребень холма, за которым они жили. Их хижина стала мне словно вторым, тайным домом. Бывало, летними вечерами мы играли в прятки за деревьями — для меня это были самые лучшие дни: я выглядывала из кустов, а двое пожилых мужчин по-отечески делали вид, что никак не могут меня отыскать.
Энгельталь был невелик, и вскоре многие, конечно же, прослышали о моих довольно явных побегах. Наверное, ничего особенно плохого в них не видели. Хотя для монахинь они не были тайной, я искренне надеюсь, что Гертруда, Аглетрудис и настоятельница ничего не знали. А если бы узнали, сразу же и резко положили бы конец нашему общению, исключительно ради соблюдения пристойности.