Итак, Брандейс стоял над тобой, подняв меч против целого войска — и против нерушимой традиции. То была невероятная храбрость и невероятная глупость. Но, быть может, остальные невольно ощутили уважение к товарищу, который рискнул собственной жизнью за друга.
Псовую ситуацию можно было разрешить только одним способом — если бы Брандейс сумел предложить рабочий вариант. И на удивление, такой вариант нашелся.
Брандейсу было известно, что неподалеку от поля боя находится Энгельталь, славящийся едва не ежедневными чудесами. Брандейс поклялся собственной честью вернуться в строй еще до следующей битвы, если только ему будет позволено отвезти тебя в монастырь. Он справедливо заметил: поскольку все равно все думают, что ты умрешь, пускай тебе хотя бы разрешат скончаться под кровом Господа.
Хервальд согласился — редкий случай подобного снисхождения. Решение было мудрым как с политической, так и с гуманной точки зрения. Оно демонстрировало, что верных воинов ждет награда, и в то же время избавляло командира от необходимости лишать жизни старого друга. Никто не смог бы обвинить Хервальда в том, что он позволяет одному из лучших воинов покинуть ряды наемников, — ведь Брандейс обещал вернуться.
Конрад Честолюбец не решился при всех спорить с Хервальдом, особенно в минуту всеобщей солидарности и доброй воли, но стал нашептывать всякому, кто согласен был слушать: дескать, уж не в первый раз кондотьеры пренебрегли своим якобы нерушимым правилом.
— Неуж-то никто не помнит итальянского стрелка Бенедетто? Мы позволили ему сбежать и не стали преследовать. Доколе будем допускать подобное?
Слушали Конрада немногие. Большинство солдат согласились, что после стольких лет службы воин заслуживает позволения умереть ближе к Богу, в окружении заботливых сестер из Энгельталя.
Брандейс закончил свой рассказ и устало потер лицо руками. Я, кажется, заметила слезу, а может, просто каплю пота. Вот так ты и появился в монастыре. Так попал ко мне.
История Брандейса захватила всех присутствующих, даже тех, кто слышал ее раньше.
Отец Сандер нарушил тишину — стал хвалить усталого воина за христианский поступок. Матушка Кристина заметила, что не одобряет наемников, но уж завсегда распознает истинную братскую любовь. Она опять заверила Брандейса: в Энгельтале сделают все возможное. Монахини-медсестры согласно закивали. Слова, конечно, были хорошие и правильные, однако на всех лицах читалась скорбь. Никто не сомневался: ты умрешь.
Кроме меня. Мне хотелось провести пальцами по твоим ранам, хотелось почувствовать твою кровь.
В том, кто всем казался умирающим солдатом, мне виделся человек на грани воскресения. Я вспоминала раны Христа в лучший миг его жизни.
Брандейс выпрямил спину — так порой мужчины стараются расправить плечи в попытке обрести недостающие силы. Он неловко поклонился и сказал, что должен сдержать обещание и вернуться в отряд. И добавил, что верит в наши возможности и великодушие Господа. В дверях Брандейс помедлил и в последний раз взглянул на тебя.
После ухода Брандейса я весь день провела в скриптории. Я искала в наших книгах рецепт, молитву — что угодно, могущее исцелить тебя. Но, хотя действовать требовалось быстро, сосредоточиться мне было трудно. Я все пыталась представить вас двоих в битве, но безуспешно. Мне казалось, если Брандейс так заботится о твоей жизни, то никак не может быть одновременно и убийцей. А еще меня преследовало воспоминание, какой ты был спокойный там, на столе. Я тогда еще не понимала — у тебя болевой шок. Я сочла, что дух твой выскользнул из оболочки тела. Я была монахиней, и эти мысли очень беспокоили меня. И еще одна мысль меня мучила: я не спросила у Брандейса, как вышло, что четырехугольник на твоей груди не тронут огнем, хотя все тело столь серьезно пострадало от ожогов.
В книгах наших не нашлось рецепта для твоих ужасных ран. Не сверкнул мне в окошке луч света, не подсветил нужный абзац, и ветер сквозь распахнутые створки не пролистал до нужных страниц. К вечеру я решила, что должна вернуться в лазарет и сообщить медсестрам, что абсолютно ничего не нашла. Картина по сравнению с утром разительно изменилась. Столь ужасных криков я никогда в жизни не слышала. Всю жизнь я провела в монастыре — где уж мне было представить, что тело человеческое способно производить такие звуки. Сестры тщетно пытались тебя успокоить. Сестра Элизабет с радостью уступила место мне.
Ты был весь мокрый от выделяемых телом жидкостей, взгляд метался словно вслед за видимым тебе одному демоном. Я обхватила твою голову руками, но ты все бился в бреду. Я гладила твои волосы, бормотала что-то успокаивающее, а остальные лили на тебя воду. Тело твое дергалось от каждого плеска прохладной воды. Я тоже схватила кувшин и постаралась влить немного жидкости тебе в рот. Когда ты, наконец, разомкнул губы и сделал глоток, веки твои затрепетали и вдруг смежились и застыли.
Прошла зловещая минута тишины. Сестры переглянулись, явно думая, что ты мертв, и осторожно присели, утомленные борьбой за тебя.
А потом ты резко выдохнул, очнулся и в глазах твоих мелькнуло столько ужаса, будто ты воочию увидел смерть. Ты снова закричал, и я ударила тебя по щеке, пытаясь привести в чувство, но глаза твои вращались с прежним ужасом, как будто вновь искали демона. Я сжала тебя настолько сильно, насколько осмелилась, и близко-близко склонилась к твоему кричащему лицу. Ты наконец-то смог сфокусировать взгляд на мне и, кажется, справился со страхом.
Ты меня как будто узнал, это было видно по глазам. Мы рассматривали друг друга. Не знаю, сколько прошло времени. Ты попытался что-то сказать, но так тихо, что я не поняла, уловила ли твои слова или придумала. Я склонилась ухом к твоим губам. Другие монахини стояли на несколько шагов позади и не слышали, что ты сказал надтреснутым голосом:
— Сердце мое… Заперто… Ключ.
Потом ты вновь закрыл глаза и потерял сознание.
Я не представляла, что ты хотел сказать, но почему-то еще больше уверилась, что именно мне предназначено тебе помочь. Монахиням не свойственно верить в такие вещи, в то, что сердце человеческое может быть заперто, особенно если человек вот-вот появится у Небесных врат — или, хоть я не желала в это верить, у врат Ада. Не стоит обольщаться относительно загробной жизни, уготованной наемникам.
Я провела подле тебя всю ночь, смывая мутную сукровицу с груди. Я старалась прикасаться к тебе со всею осторожностью, но плоть всякий раз вздрагивала. Однако, сколь бы остро не отзывалась во мне твоя боль, я точно знала, впервые в жизни, что Энгельталь — то самое место, где мне нужно быть. Отсутствие мистических видений, неспособность понять Предвечное — все теперь стало неважно.
На следующее утро, возвращаясь в келью, я встретила Гертруду. Она фальшиво-сладким голосом поинтересовалась, когда же у меня «найдется несколько минут оставить этого убийцу» и вновь вернуться к своим обязанностям в скриптории, чтобы продолжить трудиться для Господа. Я объяснила, что матушка Кристина специально попросила меня помочь ухаживать за обожженным больным и это главная моя обязанность на данный момент. И как бы невзначай обмолвилась: дескать, матушка Кристина считает меня исключительно хорошо подготовленной и способной отыскать любую информацию у нас в скриптории. Лицо Гертруды исказилось внезапным гневом, но лишь на миг. Она справилась с собой и выдавила:
— Матушка Кристина удивительно добра, если уделяет столько ресурсов для помощи этому человеку. Впрочем, мне кажется, мудро было бы вспомнить, что помочь солдату по силам только Богу. И уж никак не девчонке, подброшенной к воротам монастыря.
Еще никогда Гертруда не говорила со мной так грубо. Я поразилась, но, конечно же, заверила ее в абсолютной ее правоте. И все равно добавила, что должна идти молиться и немного поспать — просто на случай, если Господу будет угодно наградить подкидыша вроде меня способностью помочь нуждающемуся в помощи человеку.