Даймё тоже явился, подозревая обман. Прослышав, что Сэй будут хоронить, он заподозрил неладное — ведь всем известно, что буддистов принято кремировать, чтобы пламя очистило душу. Если плоть сохранится, душа затоскует по земному бытию и будет беспокоиться на небесах. Однако Сэй лично и письменно заранее просила, чтоб ее похоронили, ей хотелось навечно остаться частью земли, которую возделывает любимый.
Якичи привез с собой Хейсаку, но представил его как нового ученика-стеклодува. Такая ложь была необходима из-за страха перед даймё. Кто знает, что бы тот сотворил, если бы выяснил: Хейсаку и есть юнец, укравший у него внимание Сэй?
Даймё сам закрыл крышку гроба, но сначала убедился, что Сэй действительно внутри. Она не могла шевельнуться и так и лежала, слушая ужасный голос:
— Да, я удовлетворен. Она и впрямь мертва.
Сэй была рада, что веки ее закрыты, ведь так ужасно было бы напоследок увидеть лицо презренного феодала.
Послышалось трение веревки о дерево: гроб опустили в яму. Якичи первым кинул горсть земли на могилу, затем Хейсаку. И все это время Сэй слышала удары земляных комьев о крышку гроба.
А потом случилось чудо. Яд в крови стал разжижаться, тело немного расслабилось. Она смогла открыть глаза, однако увидела лишь темноту. Уже можно было чуть шевельнуть пальцами, но руки и ноги не слушались и Сэй не могла бы стукнуть о крышку гроба. Крик же ее был бы услышан. Сэй ощутила, как голос возвращается в связки, испытала прилив радости: она не умрет! Нужно просто крикнуть…
И тут Сэй вспомнила свой обет. Она станет женой даймё, если хоть одним словом попробует спасти себя. Вспомнила и о том, что отца ее казнят и Хейсаку тоже. Даймё стоит рядом с ними, его не проведешь, он самолично слышал бы, как девушка нарушила обет. Да и то обстоятельство, что Хейсаку побывал в храме, уже не скрыть…
И тогда Сэй сжала губы и позволила похоронить себя заживо. Она прислушивалась, как в могилу сыплется земля, а звуки делались все дальше и глуше. Когда они совсем смолкли, Сэй поняла, что яму засыпали, что она заперта под землей.
А наверху Якичи и Хейсаку оплакивали несправедливую судьбу Сэй. Она столько отдала, чтобы защитить своих любимых, и вот какую награду получила. Что же до даймё, он ничуть не переживал о похороненной на его глазах женщине; только радовался, что не остался в этот раз в дураках.
Поскольку даймё еще никогда не бывал в храмах и вряд ли собирался менять свои привычки, он решил перед возвращением во дворец изучить окрестности. Монахини-аmа-san пытались увести его подальше от мастерской Сэй, но безуспешно. Он ворвался в мастерскую и с изумлением увидел стеклянного двойника нового подмастерья Якичи на незаконченном поле лилий! Даймё был неглуп и сразу понял, что это изображение крестьянина, столь любимого Сэй, а еще догадался, что юнец, притворившийся подмастерьем, и есть великая любовь дерзкой девчонки.
Сквозь храмовые окна лился свет и озарял статую. Самой своей красотой, каждой деталью, сделанной с такой любовью и вниманием, она как будто насмехалась над даймё.
Феодал взял прут с верстака и поклялся, что сначала разрушит статую, а потом уничтожит живого мальчишку. Даймё бросился вперед, размахивая, словно косой, своей железкой и скашивая лилии вокруг статуи. Он был силен, одним ударом разбивал стеклянные цветы десятками.
Повсюду брызнули стеклянные листки и лепестки, их разнесла по мастерской гигантская звуковая волна. Все слова о любви, что Сэй нашептывала в свои лилии, вдруг разом вырвались на волю и рванули с такой силой, что стеклянные осколки разметало словно ураганом. Они изрезали даймё на кусочки, искромсали до неузнаваемости. Звук ударил, оглушил негодяя, заставил волосы его поседеть в один миг.
Волна звука вырвалась из мастерской и промчалась в небе над всей Японией. Люди в каждом уголке страны услышали его, а позже говорили, что никогда их ушей не касалось ничего прекраснее. То звучала чистая любовь.
Даймё выжил, но сделался скрюченным хромоножкой. Он был весь покрыт шрамами, его разрушила собственная злоба и зависть. Он больше не мог никому угрожать и никогда даже не пытался навредить Хейсаку или Якичи.
А сами Хейсаку и Якичи погрузили стеклянную статую на тележку и отвезли в деревню. Хейсаку переехал в дом к старику и стал ему вместо никогда не существовавшего сына, и они крепко подружились. В конце концов, их связывала любовь к одной и той же женщине.
До конца их дней стеклянная статуя высилась в центре дома. Хейсаку странно было каждый день смотреть на свое подобие, но стояла фигура здесь не напрасно.
Если горе утраты делалось невыносимым, Хейсаку или Якичи отламывали маленький кусочек статуи — кончик пальца, край одежды, лепестки уцелевших лилий…
«Aishiteru, aishiteru, aishiteru». Из каждого разбитого кусочка им звучал голос Сэй, и от шепота этого было не так больно.
Глава 18
Страстная пятница. Ответ был очевиден, но Марианн Энгел устроила целый спектакль из простого вопроса, какой сегодня день.
— Страстная пятница, — сообщил я.
— Иди за мной.
Мы уселись в ее машину, и только полчаса спустя я понял, куда же мы направляемся: к холмам, в которых я перевернулся на машине. Мы прибыли; ничто не напоминало об аварии. Деревья больше не казались темной засадой, укрывшей отряд наемников, посланных по моему следу. Деревянные столбики заменили, перетянули новым проволочным ограждением, и новые участки под воздействием дождя и ветра уже нельзя было отличить от старых. Не было ни следов от шин, ни взрытой земли — обычный поворот. Я спросил, откуда ей известно точное место, но Марианн Энгел лишь улыбнулась и выпустила с заднего сиденья Бугацу. Собака восторженно запрыгала так близко от края, что ее пришлось урезонивать.
Марианн Энгел достала из багажника небольшую кожаную сумку и за руку подвела меня к границе дороги и скал. Здесь я увидел первое подтверждение аварии. На дне овражка до сих пор остался выжженный участок, черный кружок, словно точка в конце этого предложения, прямо у ручья, что спас мне жизнь.
Мимо проносились автомобили, и водители удивлялись, что это мы рассматриваем.
— Пойдем вниз, — предложила Марианн Энгел и повела меня за ограждение.
Бугаца мчалась впереди, прокладывая путь и для нас. И вдруг сбоку мелькнул осколок красного пластика — разбитая фара от машины. Моей машины. Внутри все сжалось.
Мы пробирались вниз, я неуверенно нащупывал на каменистой почве, куда ступить ортопедическим ботинком, но с трудом удерживал равновесие. Пытался заставить собственные ноги слушаться, как до аварии, однако ничего не получалось: восстановленное колено было слишком хлипким.
Я пожаловался Марианн Энгел: мол, мне не спуститься, — но она не слушала. Встала прямо передо мной на склоне овражка, покрепче уперлась ногами, подставила мне плечо — держаться. С такой устойчивой опорой я сумел сойти по склону, даже не поскользнувшись.
Мы достигли опаленного участка, и я заметил, что и здесь уже проросло несколько травинок. «Когда-нибудь здесь все зазеленеет, оживет», — подумалось мне.
— Что такое? — спросила Марианн Энгел.
— Ничего, — отозвался я. — Просто не ожидал, что вернусь сюда, вот и все.
— Возвращаться туда, где страдал, хорошо.
— Ты не права. — Я все это помнил: вспаханную траву; взбесившуюся рулевую колонку; шипение двигателя; вращение колес в воздухе; голубую вспышку на крыше машины; языки пламени; запах паленых волос; лопающуюся пузырями кожу. Я помнил все, что превратило меня из человека, из мужчины — в это.
— Можешь не соглашаться. Но стать собой, забыв о собственных несчастьях, нельзя. — Марианн Энгел открыла сумку, достала железный подсвечник, якобы сделанный Франческой вставила свечу в зияющее отверстие. Протянула мне коробок спичек. — А еще в этом году нужно отпраздновать твое спасение.
Я возразил: сейчас еще не годовщина; конечно, авария случилась на Страстную пятницу, но ведь праздник каждый год выпадает на разные числа.