Самой ранней немецкой версией Библии является перевод на готский, выполненный в четвертом веке Ульфилой и на целые десятилетия опередивший появление латинского текста «Latin Vulgate». Ульфила был удивительным человеком; для записи своего перевода ему пришлось изобрести целый алфавит и даже создать большую часть современного немецко-христианского вокабуляра. До наших дней сохранился, и то не полностью, всего один рукописный экземпляр его Библии — «Codex Argenteus», или «Серебряный Кодекс», который хранится в университетской библиотеке в Упсале. Затем, существует манускрипт из Фульды, девятого века, с переводом первых четырех книг из Нового Завета на древневерхненемецкий, и упоминании о более полных, но не санкционированных переводах, начиная примерно с шестидесятых годов тринадцатого века. Отдельные куски Библии, скажем, «Отче наш», существовали на немецком давно, но достоверных сведений о том, что кто-то воссоздал всю Библию на немецком языке, в те годы, когда над подобным занятием якобы корпела Гертруда, не сохранилось — хотя говорят, что довольно скоро после этого, в 1350 году, полный Новый Завет обнаружился в Аугсбурге.
Пока вполне логично: кажется, в четырнадцатом веке подобный проект витал в воздухе и некоторые даже пытались воплотить его целиком — так отчего же не сестра Гертруда из Энгельталя?
На самом деле, таких причин множество, но, пожалуй, самый главный аргумент против — это собственная набожность Гертруды или хотя бы попытки таковую демонстрировать. Гертруда бы не стала делать ничего такого, что хоть в каком-то аспекте будет сочтено святотатством… А существует ли ересь худшая, чем создание самовольного перевода Библии? Перед тем как приступить к подобному беспрецедентному занятию, Гертруде требовалось бы позволение свыше, каковое получить было практически невозможно. Но вот в чем засада: «практически невозможно» вовсе не то же самое, что «совсем невозможно».
В Энгельтале была очень старая настоятельница, так могло ли подобное разрешение на перевод объясняться старческим слабоумием? Ведь любой другой руководитель запретил бы немедленно, будучи в здравом уме. История знает и более странные случаи. Впрочем, такой расклад предполагает, что разрешение Гертруда получила внутри Энгельтальского монастыря, а ведь это не обязательно было так. Не исключено, что она уезжала за пределы Энгельталя в поисках духовного лица высокого ранга с собственными целями; следует помнить, что Церковь была удивительной паутиной конфликтов и закулисных интриг. Предположительно, некий высокий чин мог бы одобрить работу Гертруды как часть более сложного замысла, а Гертруда с радостью мирилась с положением пешки — покуда ей дозволялось заниматься своим проектом. Затея, мягко скажем, сомнительная, но правилами так легко пренебречь по указке свыше.
Это, естественно, домыслы. На вопрос, с чего Гертруда вдруг решила, что задуманный проект возможен, четкого ответа нет, но я могу высказать и другую догадку: быть может, я недооценил ее желание славы. Тщеславие так легко увлекает — и так же легко нас обманывает; перспектива оставить после себя вечное наследие будоражит и сбивает с пути даже самых осторожных. Может, Гертруда просто убедила себя, что не делает ничего дурного, хотя порой и сомневалась. В конце концов, в качестве первоисточника она использовала текст «Latin Vulgate», и в силу непоколебимой уверенности в исключительном качестве своего перевода вполне могла поставить на то, что в итоге ее Библия окажется слишком хороша и тем самым спасет переводчицу от наказания. Можно представить себе логику сестры Гертруды: само существование «Die Gertrud Bibel» послужит оправданием всем секретам ее изготовления, а если и нет — что ж, на склоне лет Гертруда вполне настроилась рисковать, ведь работа близилась к завершению.
Да и чем можно было угрожать старухе, полностью уверенной, что место для нее в раю уже готово?
Когда я, наконец спросил у Марианн Энгел, по чьему указанию создавалась «Die Gertrud Bibel», то надеялся получить либо окончательный ответ, либо явное противоречие, которое бы развенчало эту сказку раз и навсегда. Однако не получил ни того ни другого.
— Я была так молода, что даже и не спрашивала, а Гертруда никогда не говорила. Но она всегда была уклончива на этот счет и другим монахиням запрещала обсуждать работу вне стен скриптория.
— Неужели они не стали бы возмущаться, — удивился я, — если считали действия Гертруды неправильными?
— Может, им пришлось бы отвечать за содеянное на небесах, — ответила она, — но, кажется, все сестры больше боялись Гертруды и Аглетрудис на земле.
Марианн Энгел, похоже, была довольна, что я так внимательно изучаю детали ее рассказа, и тут же спросила, готов ли я услышать продолжение.
Конечно, я был готов.
Глава 19
Обернувшись, я увидела, как тает в темноте силуэт отца Сандера. Отец был со мной рядом с самых первых дней, во всех воспоминаниях, и вот — исчез. Позади осталось все, что я знала о жизни, а впереди ждало меня невообразимое. И мы пошли дальше… Лишь теперь я поняла, что ни ты, ни я совершенно не представляли, куда направляемся.
Ты шел впереди, притворяясь, будто знаешь, что делать. Вряд ли ты боялся погони — скорее опасался, как бы не растерялась и не повернула назад я. И поэтому все шел и шел, не останавливаясь (хотя не до конца оправился от ожогов), и я с трудом поспевала за тобой. Оскальзывалась в грязи и слякоти, но ни за что не хотела отстать.
Кажется, я все еще не верила в реальность побега.
Очевидно, в боях ты привык забывать о телесном и готов был рваться вперед на одной только силе воли. Я принимала участие в твоем исцелении и понимала, что подобные усилия ты вынужден предпринимать впервые с тех пор, как попал в Энгельталь, и поражалась твоей выносливости… как вдруг все резко оборвалось.
Ты поскользнулся и неловко повалился наземь. Хотел было вскочить, но безуспешно: едва выпрямившись, тут же снова лишился равновесия. В очередной раз пытаясь подняться, ты взмахнул руками, но кожу на груди так стянуло, что ты даже вскрикнул от боли. Невольно уронил руки и упал прямо лицом в грязь.
Я хотела тебя поддержать, но ты меня оттолкнул. Затем, кажется, понял, что дальше мы сможем идти только вместе, и позволил помочь тебе встать на ноги. И попытался пошутить:
— Верно, дьявол мне ножку подставил…
Через несколько минут ты смог отдышаться, и мы добрались до ближайшего дерева. Уселись под ним, все в грязи. По-прежнему лил дождь. Мы прижались друг к другу, пытаясь согреться. Я никогда в жизни не была так близко к чужому, вдобавок мужскому, телу. Все оказалось совсем не так, как грезилось мне раньше. Я понимала, что такой момент настанет рано или поздно, и представляла, что почувствую дрожь восторга и ужаса, на деле же просто волновалась, правильно ли поступила, что покинула Энгельталь.
Так началась для нас совместная жизнь: застряв под ледяным дождем, мы ждали утра, которое, возможно — возможно, — принесет нам чуть-чуть тепла и солнца. А вдруг это знак? Я могла бы успеть в монастырь, пока исчезновения моего не заметили, могла бы укрыться в келье и изобразить недомогание. Через день-два вернулась бы к своим обязанностям и жизнь потекла бы по-прежнему.
Но нет. Аглетрудис молчать не станет. Вдобавок нельзя ведь покинуть больного человека прямо посреди дороги — особенно человека, за которого я чувствовала огромную ответственность. Все же я никак не могла выкинуть из головы мысли о монастырском спокойствии, о своем месте там. В скриптории, среди книг, был мой дом. Но здесь, под деревом, на ветру, связанная с едва знакомым человеком… неужели так способна повернуться моя жизнь?