Раны его закрылись, мертвенная бледность спала, а колдовские глаза с болотными огоньками засияли, как звезды. В них колыхалась, манила, звала невиданная сила, и то странное, так смущавшее ее чувство… огромное, всеобъемлющее, всепоглощающее…
Эрик вдруг шагнул к ней, и обнял, заслоняя от всех.
Мир опустел, обезлюдел, остались только они вдвоем, в сияющем шаре света.
И она уже не она, исчезли кожаные штаны, исчезла рубашка из серого льна и волосы перестали топорщиться ежиком, легли локонами в жесткую сетку. Рона поняла, что на ней платье… то самое, так поразившее ее однажды… голубое с серебром, сиявшее, как лунный свет.
И голос Эрика, говоривший о войне, о бессмысленности бойни. Он шептал ей, что не нужно нести демонам смерть на алтарях. Не нужно нести им боль, потому что они сами – сплошная боль. Самая страшная из всех, какие есть на свете.
- Демон – это не житель ада, - его голос обволакивает, не то поет, не то мурлычет, убаюкивая, - это просто человек, потерявший душу. А жизнь без души – это пытка, страшная, мучительная. Она сводит с ума. И те, кто не выдерживают, бросаются убивать, и мучаются от этого еще больше… ведь душа, ускользающая из мертвого тела, не может прижиться у убийцы. Не может вернуть ему прежний покой. Душа мертвого обжигает, ранит, и все равно ускользает, далекая, чужая. Те, кто смог пережить первый ужас потери, пытаются выжить. Рыщут по свету и крадут души у людей… но и они никогда не бывают счастливы… Чужая душа, она и есть чужая. Она как бабочка - погостит, а затем ускользает, оставляя черную пустоту и обжигающий холод… Холод склепа. Но есть одно лекарство против демонов… единственное оружие. Ты, Рона, ты одна впервые за многие поколения почувствовала, что и в этом кромешном аду тоже может быть рассвет. Ты возжелала любви, нежности и покоя… без боя, без битвы, без охоты… Любовь - вот что может сделать демона снова человеком. Но она должна быть одна. Единственная, как тот верный удар кинжалом.
Потому что только истинная любовь может зажечь черное сердце демона. Зажечь его так, что в нем загорится свет, который будет пробиваться изнутри, даря людям тепло. И этот свет сердца будет сильнее всего на свете, сильнее сущности, перерожденной злом, сильнее гнева…
Его голос завораживал – и глаза, столь пленительные, зовущие, были все ближе и ближе… Она почувствовала его руки, обнимающие ее с лаской и нежностью, которых она никогда не знала… И в этих объятьях она ощутила, что где-то там действительно есть тот самый мир, который снился ей в ее потайных снах.
Рона поняла, что не хочет больше войны, что здесь, в этих руках она хочет остаться навсегда, чтобы таять в синих глазах, дарящих ей этот небесный свет. Она позволила себе прижаться к нему так крепко, как ни к кому другому, положила ему голову на грудь и ощутила жар его сердца. Глубоко вдохнула, закрыла глаза…
Рука ее не подвела, все было точно, как все эти годы, один короткий жест без замаха и скрежет металла о плоть, ставшую камнем…
Она, подскочив, села, широко распахнула глаза. Медленно занимался рассвет…
В траве у одного из камней покрупнее валялся сломанный клинок… Лезвие обломилось у самой рукояти. А рядом с Роной на круглой поляне стояла каменная статуя. Горгулья, не похожая на остальных. У мифического чудовища вместо глаз сияли голубые топазы, а на каменной груди расплывалось черное масляное пятно…
Девушка оглянулась в сторону деревни и увидела его - домик своих снов. Тот самый, который манил ее чем-то неизведанным и прекрасным, как ворота недостижимого рая. Слезы застилали глаза, мешая смотреть…
Она уходила так же медленно, как пришла. Брела, не разбирая дороги, накинув на стриженую голову капюшон. Не оглядываясь, не смотря вперед, как безумная, живущая где-то в своем собственном мире небывалых грез.
В траве у дуба так и остался сломанный клинок, как раз рядом с обтесанным валуном, на котором был все еще виден выбитый крест.
Статуя будто смотрела ей вслед. По мокрой от росы морде медленно катились капли.