— Владимир Павлович, у нас катастрофа! — сконфуженно сказала Искремасу вторая дама. И оба пажа скрылись за пианино — производить починку.
— Дядько Якиман, поишьте, — сказала Крыся и поставила котелок на скамейку рядом с Искремасом.
— Я не испугался их угроз, — невпопад ответил артист. Он думал про другое. — Ну что ж, они бы меня расстреляли. Подумаешь!.. Но я артист. Я должен ежедневно упражняться в ремесле, как скрипач!.. И даже не в этом дело. Понимаешь, они мои враги!.. И я должен сражаться с ними. Всегда, в любых условиях. Ведь я же могу в самый пошлый фарс вложить иносказание, некий скрытый смысл. Ведь, правда, Крыся?
— Вы поишьте.
— Отстань!.. Я тебе скажу больше: театр — это мое оружие! И я просто не имел права бросать его. Вместо меня сюда пришла бы какая-нибудь мразь и поставила бы… Не знаю, что… «Жизнь за царя»!..
Искремас со злобой поглядел на сцену.
Дамы уже успели вернуться и теперь декламировали, принимая разные позы:
Не выдержав, артист вскочил и замахал руками:
— Не то! Не то! Не то!.. Сделаем по-другому! — Он взбежал на сцену и стал объяснять огорченным дамам: — Поймите, сейчас война! Сейчас все прекрасно знают, как и почему люди идут умирать!.. А эти голубые сопли никому не нужны!
— Я исполняла это в Ростове, в офицерском собрании, — жалобно сказала дама с алебардой. — Меня на руках носили!
— Кто вас носил? Иван Поддубный? — желчно спросил Искремас. Он подбежал к пианино и сыграл мелодию «Пажей» на какой-то свой манер: в лихорадочном темпе, бесстыдно-весело.
— Вы будете петь и двигаться вот так! Пошлость мы доведем до абсолюта.
Он показал как, и дамы испуганно ахнули:
— Но ведь это выйдет шансонетка!
— Выйдет именно то, что нужно! В этой белиберде появится зловещий юмор!.. Прошу!
Искремас оседлал алебарду, как деревянную лошадку, и поскакал вокруг сцены, непристойно оттопырив зад. Дамы скакали за ним, вскидывали ноги и пели:
Крыся смотрела на эту вакханалию с нескрываемым омерзением.
— Пане режиссер! — негромко позвали из зала. — Можно вас на минуту?
Искремас оглянулся и похолодел: между скамейками стоял ревкомовский писарь, тот самый, которого штабс-капитан собирался повесить по закону. Был Охрим в своих галифе и хромовых сапогах, только на плечи накинул рыжую домотканую свитку. Свитка эта была вся мокрая: на дворе шел дождь.
— Вы ко мне, това… э-э… сударь? — спросил Искремас дрогнувшим голосом. И вслед дамам: — Продолжайте.
По дороге на сцену Охрим забрал из Крысиных рук котелок с обедом. Девчушка пискнула протестующе, но Искремас замахал на нее руками, приказывая молчать.
Рядом со сценой был чуланчик — то ли гримерная, то ли комната режиссера. Туда и завел Искремас писаря.
— Они вас отпустили?!
— Они отпустят! — усмехнулся Охрим и пригладил ладонью мокрые волосы. — Утекли мы с председателем.
Рассказывая, он выуживал из котелка картофельные блины-дранцы и с нагулянным в тюрьме аппетитом поедал их.
— Вы можете на меня положиться!.. — сказал Искремас с жаром.
Писарь снисходительно улыбнулся:
— Я тут у вас дождь пересижу.
Искремас заволновался:
— Конечно! Конечно!
За дощатой стенкой затопотали сапоги, забрякали шпоры, раздались офицерские голоса:
— Анюта, Маргарита Власьевна! Какое зрелище очам!
— Ор-ригинально! Ор-ригинально!
Искремас с тоской огляделся: запасного выхода в чулане не было, окон — тоже.
— А где ваш деспот и тиран?
Дамский голос ответил:
— Уединился вон туда…
— С хористочкой?.. Сейчас мы нарушим ихний тет-а-тет!
За стенкой засмеялись, заговорили все вместе, так что слов было не разобрать.
Охрим неторопливо отцепил от пояса фляжку-манерку. Из ее горлышка почему-то торчал фитиль. Писарь чиркнул спичкой, и фитиль, потрескивая, задымил голубым дымком.
— Что это? — прошептал Искремас.
Охрим ответил, не понизив голоса:
— Бомба, самоделочка… Были фабричные, да кончились.
Он поставил бомбу на пол у своих ног, достал кисет и стал сворачивать цигарку.
— Теперь пускай заводят, — сказал он. — В случае чего, тикайте через зал…
Искремас стиснул между коленями обе ладони — чтоб не дрожали. Офицеры за стенкой по-прежнему любезничали с дамами.